Сценической фантазией "Гамлет. Сны", сыгранной в Национальной опере, вчера открылся киевский фестиваль-ретроспектива спектаклей Андрея Жолдака. В первый вечер самый известный в мире украинский режиссер продемонстрировал свой метод отмывать классику от стереотипов зрительского восприятия.

Харьковчанин Андрей Жолдак, изгнанный из Харькова, зато охотно привечаемый в Люцерне, Берлине, Москве, не первый раз привозит в Киев свои спектакли. Раньше, правда, те же "Сны" по "Гамлету" показывали в рамках однодневных гастролей Харьковского драматического театра, а теперь придумали целый фестиваль, причем с двумя названиями: нейтральным для публики - "Жолдак возвращается" и демонстративно вызывающим для коллег-режиссеров - "Дни современного театра". В программе фестиваля значатся пять постановок последних пяти лет, от харьковского "Гамлета" 2002 года до "Федры", этой весной выпущенной в московском Театре наций. Хотя даже такое возвращение Андрея Жолдака выглядит неполным: последняя его работа на украинской сцене, спектакль "Ромео и Джульетта. Фрагмент" (премьера состоялась в сентябре 2005 года), несмотря на шумный успех в Европе, по-прежнему находится под запретом чиновников из Министерства культуры.

Спектакль "Гамлет. Сны", которым открыли фестиваль,- во многих отношениях визитная карточка режиссера-скандалиста. Сцены, выстроенные как живые картины сюрреалистов, вязь рациональных до прямолинейности метафор с образами, которые принципиально не поддаются истолкованию, заимствования из любых эпох и стилей - всего этого в самой "понятной" постановке Андрея Жолдака с избытком. К тому же любителям литературного театра, намеренным высидеть на фестивальных показах до конца, лучше сразу отказаться от надежды услышать со сцены настоящего Расина, настоящего Гольдони или настоящего Тургенева. Андрей Жолдак, кажется, потому и имеет дело с классикой, что не собирается отвлекаться на чужие слова: великий текст для него - только источник сопротивления, дополнительная инерционная схема, из преодоления которой рождается собственная энергетика спектакля.

Как обходится режиссер с классическим сюжетом, можно понять уже по начальным сценам "Гамлета". На первый взгляд, слово "сны" в названии - цитата из затертого монолога: шекспировский принц боялся "не быть", потому что и смерть не каждого избавляет от сновидений. Если прочитать спектакль как сны давно умершего Гамлета, тогда ключевыми окажутся массовые сцены - они и есть те кошмары, которые терзают дух героя. К этим гамлетовским мучениям Гертруда и Клавдий не имеют отношения - в его снах теперь отражается любой фрагмент реальности. Само собой, каждый из этих фрагментов невыносим так же, как прошлая жизнь в Эльсиноре (для наглядности в массовках Андрея Жолдака конкретизированы три исторических отрезка - эпоха дворянских гнезд, 20-30-е годы прошлого века с бурным увлечением синематографом и времена пионерских галстуков и белых бантов).

Есть все основания параллельно с этой интерпретацией выстроить другую, где собственная внятная история Гамлета займет ключевое место. Шекспир, правда, о таком Гамлете ничего не знал, зато могли догадываться Тургенев или Набоков. Рос себе счастливый юноша в окружении любящей семьи в том самом дворянском гнезде, во время игр аукался в густом лесу с сестрами (вариации на темы Гильденстерна и Розенкранца - девочки в белом и черном платьях, по ходу спектакля постоянно сопровождающие героя). Главная метафора золотого века у Андрея Жолдака - нагота безмятежного Гамлета. Когда приходится отказываться от семейного рая и взваливать на себя обязательства перед Призраком, заканчивается свобода - Гамлет превращается в уайльдовского мальчика, которого выкупали в чане с золотой краской. Теперь свободны все, кроме него: массовка неистовствует в синематографе, перебегает с чемоданами с поезда на поезд (чувственная энергия этих сцен завораживает больше любых мудрствований режиссера), а главный герой на ее фоне выглядит унылым манекеном, фонтанной статуей, не способной откликнуться даже на ласки Офелии. Зато чем больше воды льется на сцене, тем ближе долгожданное освобождение. После нескольких ложных развязок (купальня, фонтан, пруд Офелии) наступает, наконец, катарсис - Гамлета всем миром отмывают в тазу, который по ходу спектакля несколько раз мелькал и просился на роль чеховского ружья, а потом из мыльной пены, губок и деталей костюмов устраивают такой фейерверк, какого сцена Киевской оперы никогда не видела. И все это ради того, чтобы мы перечитали Шекспира и поверили Андрею Жолдаку.