В галерее "Коллекция" открылась выставка прибывших из Америки картин киевского художника Николая Залевского. Ее посетители получили возможность окунуться в атмосферу 1970-х годов и воскресить дух нелегальных квартирных выставок.

Николай Залевский не похож на обычного эмигранта. В годы застоя он честно сопротивлялся системе, числился дворником и кочегаром, иллюстрировал детские книги, но из Киева не уезжал. Тогда казалось, что именно так должна выглядеть нормальная жизнь художника: казенная служба, бессонные ночи у холста, нечастые однодневные выставки на чьих-то квартирах и узкий круг ценителей. В этом кругу имя Николая Залевского прогремело довольно быстро - задолго до того, как в подвале районного клуба на Красноармейской в 1976 году на три дня выставили его нашумевшую картину "Однажды ночью", самого талантливого из молодых киевских неформалов уже оценили по нескольким автопортретам и сериям графики.

Перебрался в Америку художник значительно позже, когда эпоха квартирных выставок осталась далеко позади. В 70-е годы имелись все основания уезжать из-за идеологии, но нонконформист Николай Залевский уехал только в 90-м - кажется, как раз потому, что идеологии не стало. Эмиграцию он расценил как возможность сохранить зазор между двумя полюсами жизни: раньше они назывались "официальное искусство" и "андерграунд", теперь разделились на то, что было "там", и то, что вспоминается "здесь". Без напряжения между этими крайними точками, как оказалось, писать невозможно и не о чем - хотя бы потому, что для того накала, который пытаются передать холсты Николая Залевского, требуется адекватный личный опыт.

Сюжеты картин художника трудно описывать: мир, который фиксирует Николай Залевский, слишком близок кошмарам Франца Кафки. Источником ужаса здесь чаще всего оказывается невозможность определить, где происходит действие - в замкнутом помещении или на открытой площадке. Только в домах окна занавешены изнутри, на столах лежат яблоки и книги, а у стен расставлены шкафы, только на улице бывают собачьи будки, деревянные качели, лестницы и высотные здания. У Николая Залевского то, что снаружи, и то, что внутри, сходится в пространстве одной картины. Деформируются при этом не предметы, как у сюрреалистов, а отношения между ними. Нет "изнутри" и "снаружи", нет деления на "больше" и "меньше" (в "Киевском натюрморте" комод так же огромен, как дома, а грузовики оказываются размером с грушу), не очень понятно, что в этом мире игрушечное и бутафорское, а что настоящее.

Даже там, где действие с уродливых киевских кухонь-дворов, вымощенных клетчатой плиткой, переносится за океан, искаженное пространство остается главным героем Николая Залевского. Только теперь его ожидают еще более непредсказуемые метаморфозы. Пространство то сжимается до размеров ринга ("I remember"), то расширяется до океанских пустот, над которыми распластано тельце боинга ("Сезон уток"). Взбесившиеся пропорции по ту сторону Атлантики тоже не чета киевским. В Нью-Йорке не чемоданы меряются размером с грузовиками, а прямо на станции метро из-под земли проступает гигантская Гулливерова ладонь, проколотая гвоздем. В смысловом отношении это, пожалуй, самая интересная работа Николая Залевского: здесь спрессованы не только разные пространственные измерения, но еще разные временные пласты одного события. Как в Киеве невозможно понять, где двор, а где кухня, так в нью-йоркской подземке существуют одновременно и младенец на руках у матери (одежда обоих выдержана в сине-багровой гамме православных икон), и распятый мученик. Все почти так, как в физике после Эйнштейна - не существует такого события, к которому одновременно не подошли бы два взаимоисключающих объяснения. На языке пародийных натюрмортов Николая Залевского это звучит так: если слева от ножа на кухонном столе лежит почищенная картофелина, значит, справа должен оказаться отрезанный палец.

По большому счету, все три десятилетия Николай Залевский занят в основном тем, что разгадывает собственные загадки из композиции "Однажды ночью". Причем ни приподнятая над землей кафельная плитка, ни уродец на качелях не занимают его так, как печальная голая женщина на переднем плане. Что означает ее расплывающееся тело и где от него укрыться в пространствах, которые потеряли свои границы,- этого художник, похоже, сам до конца еще не знает. Хотя не исключено, что как раз такой, обрюзгшей сальной бабой, должна казаться эмигранту родина.