В прошлом году на Московской международной книжной ярмарке «Книгой года» объявили роман Владимира Шарова «Будьте как дети». Попал он и в шорт-лист «Большой книги». Ходил в фаворитах Букера, но премии не получил.

Респектабельная журнальная критика реагировала вяло. Газетная, от гламурного Данилкина до ворчливого Немзера, была вежливо-недоброжилательна. О Шарове по-прежнему говорят: «Писатель для писателей».

Писатель для писателей?
Почему книги Шарова не сметают с полок?

Во-первых, Шаров мало пишет. По шесть-семь лет работает над каждым романом. Тогда как иные беллетристы издают по книге в год.

Мы живем в эпоху конвейерного производства художественной литературы. Пелевин может позволить себе роскошь выпускать новую книгу раз в два года. Остальные должны работать по-стахановски. Иначе современный привередливый читатель, избалованный книжным изобилием, их позабудет.

Во-вторых, Шарова не прочесть по диагонали, над его романами приходится думать, в них надо вчитываться, только тогда за видимым абсурдом, за чехардой безумных, придуманных как будто на забаву читателя эпизодов откроется мысль.

Композиция напоминает ожерелье или скорее чётки: Шаров нанизывает фрагмент за фрагментом, бесконечно усложняя действие, вводя все новых и новых персонажей.

Эпизоды соединены внахлест, не успевает завершиться один, как начинается другой. Роман разрастается, как тропическое растение, и не всякому читателю хватает усидчивости и терпения следить за его побегами, которые появляются вновь и вновь. При этом ни одного случайного эпизода, ни одного лишнего абзаца нет. Все сплетено на диво искусно, но тем сложнее расплетать косу.

В-третьих, Шаров не принадлежит к модному направлению новых реалистов. Он как будто устарел, ведь для критиков Шаров — признанный постмодернист, человек девяностых.

Рассказчик историй?
Вячеслав Курицын в книге «Русский литературный постмодернизм» использовал роман Шарова «До и во время» как образец постмодернистского взгляда на историю: история как «рассказывание историй, увлекательный текст».

В романах Шарова творится черт знает что. Сталин оказывается сыном мадам де Сталь («До и во время»), чекисты водят хороводы вокруг древа познания добра и зла («Воскрешение Лазаря»), а детские считалки беспризорников представляют собой арамейские молитвы: «Если где и не прерывалось молитвенное служение, то лишь у беспризорников», – с уверенностью священнослужителя заявляет чекист – директор детдома.

Историческая реальность как будто перевернута вверх дном. Художественный текст, не имеющий никакого отношения к тому, «что было на самом деле». «Голубое сало» без глума и мата.

На самом деле все как раз наоборот! Романы Владимира Шарова и есть та самая «литература больших идей».

Шаров использует приемы, созданные в рамках модернистской и постмодернистской поэтики, но пишет он куда более идейную прозу, чем, скажем, Прилепин или Ключарева.

Шаров не пишет исторические романы, не рассказывает, «как было на самом деле». В этом нет необходимости.

Писатель не отбивает хлеб у историков. Каждый, кому интересно, может почитать подходящую монографию или взять в читальном зале академический журнал «Отечественная история».

Профессиональный историк Владимир Шаров не путает науку с литературой. У них разные методы и разные и задачи.

Последние пятнадцать лет Шарова интересует одна тема — русская революция. Его романы — подходы к этой теме, ступеньки, вырубленные в скале.

И здесь мы обнаружим еще одну, четвертую, причину непопулярности Шарова. В обществе утвердилась новая мифология, навязанная фильмами Владимира Хотиненко и Петра Мультатули: революция 1917 года была спецоперацией германского Генштаба, Ленин — немецкий шпион, а министры Временного правительства сплошь масоны. А без них в России революционная ситуация возникнуть не могла, ведь царь обожал свой народ, и народ платил ему тем же.

Книги Шарова в эту мифологию не вписались.

Люби революцию!
Москва — новый Иерусалим, Русь — новый Израиль, русские — избранный народ. В этой мессианской идее, по мнению Шарова, корень русской революции.

У русского мессианства было два толкования, враждебных друг другу. Имперское — объединить все народы мира под властью православного царя и тем самым превратить земной шар в Святую землю.

Народное толкование русского мессианства мрачнее, трагичнее: мы живем в последние времена, а значит, надо уже сейчас подготовиться к приходу Спасителя — уничтожить окружающее царство зла. Николай Федоров, любимый философ Шарова, в своей «Философии общего дела» пошел еще дальше.

Царство Божие можно и нужно построить на земле, не дожидаясь второго пришествия: ликвидировать города, срыть горы, распахать целину, воскресить умерших. Федоров, по словам Шарова, вернул в русскую жизнь чувство правоты, «веры в то, что мы идем туда, куда и должно идти». В этом учении, отнюдь не в марксизме, истоки большевизма.

Цель советской власти — Царство Божие на земле. Поэтому чекисты, «лучшие из лучших сынов человеческих, избранные из избранных», истязаниями и пытками приближают его, ведь от мучений плоть слабеет, а дух обретает свободу: «Кровью нашей смыли они грехи наши, приняли мы муку и через то очистились» («Воскрешение Лазаря»).

Революцию делают не германские шпионы, а бескорыстные идеалисты. Поэтому в последнем романе Шарова революционное войско состоит из детей.

Дети-беспризорники, следуя завету Ленина, переходят Черное море «аки по суху» и отправляются дальше, на Иерусалим. Детский крестовый поход 600 лет спустя. Тогда, в XIV веке, почти все дети-крестоносцы погибли или были проданы в рабство. Героев Шарова вместо Иерусалима ждет мистическое озеро Светлояр.

По следам Платонова
Предшественником Шарова в такой интерпретации советской власти был, разумеется, Андрей Платонов. Романы Шарова сильно отдают «Чевенгуром».

Вот крестьяне потребовали у Крупской и Ленина, чтобы в коммуну избрали… Господа Бога, потому что «Он явный трудовой элемент: создал солнце, землю, самого человека — обойти его никак нельзя… Он первый работал шесть дней, а потом, по-научному, на седьмой, почил от дел» («Будьте как дети»).

Любопытно, что Шарову удается имитировать и как будто дописывать Платонова, а Сорокин, попытавшись в «Голубом сале» пародировать платоновский текст, потерпел поражение, признанное даже большими его поклонниками.

Сорокин, мастер копировать форму, совершенно не чувствует, не понимает мысль Платонова. Он чужд Платонову, далек от идей автора «Эфирного тракта» и слишком насмешлив. А Платонов был серьезен.

Серьезен и Шаров, хотя он, человек нашего времени, свою серьезность скрывает, маскирует. Но образ мыслей Платонова Шаров понял, а потому усвоил и его стилистику.

Но если Платонов сам был «федоровец и ультракоммунист», то Шаров, современный, либерально мыслящий человек, остается исследователем, но исследователем заинтересованным.

Героям кровавого абсурда он сочувствует, но все-таки остается «над схваткой», как и положено мыслителю. Шаров писатель-мыслитель. Таких в нашей литературе еще пять или шесть, а может быть, и меньше.