На встречную полосу не стоит выезжать, а писателям — лучше не встречаться. Конфликт в истории литературы дело обычное, и совсем не потому, что среди писателей выше процент мизантропов.
Кому война — кому мать родна?
Впрочем, человеческие пороки свойственны и классикам. Например, зависть. Лопе де Вега утверждал: «Хуже Сервантеса писать нельзя». Скорее всего драматург понимал: его пьесы только развлекают, а «Дон Кихот» и через века будет тревожить ум и сердце читателей.
Случайно ли один из героев «Зависти», противный «колбасник» Бабичев, походит на энергичного и предприимчивого Валентина Катаева? Не завидовал ли Юрий Олеша своему другу и благодетелю? Не это ли чувство заставило Войновича писать гадости о Солженицыне?
Но главный источник конфликтов все-таки несовместимость мировоззрений и мироощущений. Писатели видят мир по-разному, искренне не могут принять чужой взгляд.
Вспомним великое противостояние Толстого и Достоевского. Два классика, как известно, даже не встретились друг с другом. Может быть, это и хорошо? Ведь встречи Тургенева и Достоевского заканчивались бытовыми и литературными скандалами.
Толерантность — удел либо великих душ, уровня Махатмы Ганди или матери Терезы, либо, напротив, вялых, равнодушных, бесчувственных конформистов. А разве такие люди бывают интересными писателями? Искреннее неприятие чужого взгляда лучше лицемерной толерантности и обывательского равнодушия.
СОРОКИН МИНУС. Пару лет назад Сорокина называли «копрофагом», «постмодернистом», «могильщиком литературы». Сейчас, после «Дня опричника» и «Сахарного Кремля», на него смотрят как на нового Чернышевского, нового Оруэлла и даже на буревестника новой революции. (Ссылка на файл «Беляков о Сорокине для «Часкора».)
Читать дальше Война — мать всех вещей, — полагал Гераклит. При всей чудовищности формулировки надо признать, что она не лишена смысла. Поэтому я буду намеренно сталкивать писателей лбами.
Нет, не ссорить их друг с другом, но противопоставлять, находить конфликт, разность потенциалов, необходимую для обретения нового смысла.
Беспристрастным арбитром я не стану. Фемида с повязкой на глазах пусть ступает в другое место. Я буду оценивать писателей, противопоставлять талантливых людей — бездарям, свободомыслящих — конформистам.
И, наконец, просто близких мне писателей малоприятным (но, может быть, талантливым) «чужакам». Кто будет прав, а кто — виноват, кто писатель, кто имитатор, а кто графоман, решать мне. Объективность здесь невозможна.
Агнцы и козлищи
Какой мерою мерить? По каким признакам отделять агнцев от козлищ?
Первый признак хорошего писателя — стиль. В средневековый цех нового мастера принимали после того, как новичок сделает «мастер-штук» («шедевр»).
ШАРОВ ПЛЮС. Последние годы Шарова интересует одна тема — русская революция. Его романы — подходы к этой теме, ступеньки, вырубленные в скале. Профессиональный историк Владимир Шаров не путает науку с литературой. У них разные методы и разные и задачи.
Читать дальше Допустим, сапожник смастерит отличные сапоги, столяр изготовит такой стол, что хоть на витрину выставляй, и так далее. Так вот, стиль — это и есть «мастер-штук».
Теофиль Готье в разговоре с Гонкурами как-то сказал: «Я швыряю фразы в воздух, словно кошек, и уверен, что они упадут на лапы». Одной этой фразы достаточно, чтобы понять: перед нами писатель. Нескольких фраз Владимира Бушкова хватит, чтобы захлопнуть перед ним двери цеха.
Роль стиля нельзя преуменьшать, но не стоит и преувеличивать. Лучше всех об этом сказала Марина Палей: «Не может быть двух литератур — «литературы высокого качества» и «просто литературы» — искусство высокосортно по определению… Фраза «автор, да еще и стилист» — трагикомична до абсурда. Это все равно, что вам бы сказали: такой-то является танцовщиком балета и, знаете, вдобавок к тому, он еще и танцует!»
Стиль — лишь первая ступень, приближающая к большой литературе. Можно быть принятым в круг мастеров, «создавать качественные тексты», но не стать писателем. У нас много литераторов профессиональных, но пустых.
Когда читаешь новую вещь такого автора, опубликованную «Вагриусом», «Амфорой» или одним из толстых журналов, не понимаешь — а зачем это напечатали? И зачем написали? Искусством складывать слова в предложения, а предложения — в абзацы человек овладел, но ему нечего сказать читателю.
Пожонглировать цитатами? Кому это интересно? Кому это нужно? Ни уму, ни сердцу. Из такого текста может получиться хороший диктант, но кому он нужен, кроме учителя?
Некогда Мартин Лютер сказал в лицо всемогущему императору Карлу V: «На том стою и не могу иначе». Писатели такого склада не кропают романчик к очередному Букеру или «Большой книге». Труд и творчество для них экзистенциальны.
Благополучный, обласканный властью лауреат Сталинской премии Василий Гроссман стал классиком после самоубийственного романа «Жизнь и судьба». Солженицын — после «Ивана Денисовича», «Круга» и «Архипелага», едва не стоивших ему жизни. Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой» без надежды напечатать роман.
Книгу стоит взять в руки и даже заплатить за нее деньги, если писателю удалось сказать нечто существенное. От чего он хотел предостеречь, к чему призвать, куда позвать — не суть важно.
Свой читатель у Александра Кабакова. Свой — у Евгения Гришковца. Свой — у Майи Кучерской. Свой — у Александра Проханова. Если писателю сказать нечего, если он страдает интеллектуальной недостаточностью и творческой импотенцией, а его книга лишена души и смысла, остается пожалеть бумагу, на которой она напечатана.
Сто семнадцать лет назад Антон Чехов в письме к Алексею Суворину заметил, что великие (он называл их «вечными») и просто хорошие писатели имеют один общий признак: «Они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение».
На книги таких писателей не жаль тратить драгоценное время. В столкновениях на нашей «Встречной полосе» я всегда буду на их стороне.
