А то, что попало в 16 серий, побуждает задаться вопросами скорее о взаимоотношениях телевидения с современностью или с историей не столь отдалённой.

Видимо, персона Грозного вообще закономерно выходит на первый план в нынешних киноопытах.

Вот и Павел Лунгин повёз в Канны фильм именно про Ивана Васильевича — после того, как прославился высоким телерейтингом «Острова». Андрей Эшпай обратился к Ивану Грозному после работы над сериалом «Дети Арбата» по Анатолию Рыбакову.

Не слишком разобравшись в истории советского тоталитаризма, мы от этих разбирательств устали. Грозный — идеальная фигура для отдыха без отрыва, так сказать, от производства телепродукции на темы авторитарной власти.

У Эйзенштейна Иван Грозный явился идеализированным заместителем Сталина, как и Воланд у Булгакова в какой-то степени.

Одной из кульминаций той постановки была болезнь и чудесное выздоровление Ивана, подобное воскрешению и восстанию из гроба. Профиль Грозного реял над вереницей подданных — как лик Всевышнего над всеми земными тварями.

Надчеловеческая, практически божественная природа Грозного решала проблему права на сотворение убийств. Проблему внутреннего оправдания и приятия авторитарной жестокости как правомерной и не подлежащей земному суду Эйзенштейн для себя решал.

Булгаков же отображал подсознательную мечту о тёмной жестокой силе, которая окажется способной на правый суд, на справедливость, наказывая грешников и воздавая мученикам-праведникам.

Эйзенштейн и Булгаков выразили общественную тоску по авторитарности, которая не губила бы народ понапрасну, а помогала бы народу в его тяжкой жизни.

Как ни странно, в интеллигентском, художественно изощрённом искусстве проявлялась не попытка отрицания авторитарности, но довольно наивная вера в авторитарность избирательную, чей демонизм и жестокая воля будут локальными, точечными, обходящими стороной «меня», «нас» и наших ближних.

Живописанием незаурядной демонической энергетики с её мощью воздействия на земной мир упивались оба художника.

У Андрея Эшпая исчезает собственно демоническая фактура Ивана Грозного и его неординарность. Он перестаёт быть царём и богом в одном лице, равно как и царём и дьяволом в одном лице, — и остаётся царём-человеком, притом довольно заурядным человеком.

Вот это и есть его тяжкая ноша, его подлинная «шапка Мономаха».

Более того, практически все три исполнителя Грозного в детстве, юности и зрелости обладают скорее интровертным складом. Такие люди самое главное всегда носят где-то глубоко внутри, им не слишком интересно пластически внятно выражать свои душевные состояния и осуществлять натиск на внешний мир.

Маленькому Ивану дарят кенаря, и будущий царь пробует играть тому на свирельке. Уже подросший Иван уныло лежит, бездействует и поигрывает на свирельке. Аки принц датский некогда игрывал на флейте.

Приказ отдать Шуйского на растерзание псам — первое проявление воли — Иван отдаёт после того, как ему добрые люди указали на то, что надо как-то бороться с произволом опекунов.

Похоже, не указали бы, Иван так и лежал бы дальше со свирелькой. Иван Макаревич в роли молодого Грозного честно старается функционировать в кадре. То есть, когда надо, кричит.

Однако в целом этот Иван в своих деяниях словно не участвует. Эмоциональной включённости в происходящее, будь то насилование девиц или конфликты с боярами, у этого Грозного нет. Душой он где-то далеко.

Александр Демидов, играющий царя в зрелом возрасте, показывает метания Ивана между яростью и смятением, каковые бывают более и менее тихими или же, напротив, громкими.

Однако и этот Иван прежде всего не способен с душевной отдачей общаться с внешним миром, пребывает во внутренней отрешённости. Он даёт разгуляться своей потребности в несправедливой жестокости. Но эту потребность даже не назовёшь волеизъявлением.

Кажется, что не Грозный приказывает своим приближённым, но какая-то тёмная болезнь приказывает ему, правит им и истощает царя физически и душевно.

Именно степень измождённости царя усиливает Александр Демидов от серии к серии. Грозный выглядит как человек, напрочь не представляющий, чего же он хочет, к чему стремится. Политик этот Грозный или не политик?

Авторитарная власть расходится в сериале Андрея Эшпая с целеустремлённостью, силой и даже волей правителя. Душегуб страждет, тоскует и болеет.

Сцены, имеющие отношение к политическим реалиям того времени, в сериале крайне редки. Кроме взятия Казани, практически нам и не показано, чем занимался и о чём радел Иван IV, став первым царём Руси и собрав воедино княжества.

Ни внешняя политика, ни положение на Руси, ни даже умонастроения среди бояр сериалом не проясняются. Кроме обиды за отравленную мать, кроме притеснений в ранней юности и утраты любимой Анастасии, которую, возможно, отравили, никакие иные мотивации дальнейших зверств Ивана IV не фигурируют.

Заморачиваться конкретикой размышлений Ивана Грозного, представленных хотя бы в его переписке с Курбским, как и в ряде прочих текстов, сериал тоже не стал.

Для этого надо было бы вводить в телеповествование стилистически сложные и большие пассажи, соблюдать логику их подачи и вообще заниматься философским мировоззрением Грозного.

А куда ж тогда экшен девать? Тут даже на жёнах Ивана Грозного пришлось экономить, чтобы не превращать биографию нашего царя в аналог давнего английского фильма «Генрих VIII и его шесть жён».

Тем не менее Иван Грозный видится как существо приватное, реагирующее на обстоятельства своей личной жизни, и только.

Попытка замкнуть эту незаурядную государственную личность в рамках частного бытия и психологии частного человека — совсем в духе мелодрамного мыла — служит дурную службу.

Грозный становится похож на депрессивного маньяка. Сцены опричных зверств перемежаются со сценами Ивановых терзаний. Кровавая физиология насилия монтируется с антиэстетичной физиологией царского самочувствия, забытья и истерик.

Получается, что править государством Грозному просто некогда, государства Грозный как бы не замечает. Духовной мукою томим. Авторитарная жестокость проистекает из плохих нервов царя.

Такая концепция устраняет возможность всякого рационального суждения об этом общественном деятеле, которого, кстати, так старался обелить телепроект «Имя Россия».

Но телепроект настаивал на общей результативности политики Грозного. А сериал словно призывает: не анализируй это, а пожалей Грозного как готового пациента для психиатрической клиники.

Несмотря на все издержки, в сериале Эшпая прорывается тоска по сложному рефлексирующему герою, обращённому внутрь себя. Такого героя в последние десять, а то и больше лет на ТВ не появлялось.

Рефлексирующий герой неформатен. Индустрия криминально-детективных жанров ввела в практику героев, которые совершают убийства без всяких терзаний, относясь к этому как к неизбежным правилам профессии, социальной игры, работы по восстановлению справедливости.

Так уж получается в массовой теле- и кинопродукции, что у одних героев, у хороших, сотворённые убийства вызывают сдержанное удовлетворение, а у других, плохих, — более или менее откровенное удовольствие или радость.

Иван Грозный понадобился нашему телевидению, чтобы сломать безальтернативность подобной практики. Грозный не получает ни чёрного удовольствия, ни светлого удовлетворения от свершаемых убийств.

Это и есть его оправдание.

Грозный лишён здесь ясности, демонизма и колоритности, привычно свойственной образам подобных властителей. За счёт этой неясности, невнятности поддерживается хотя бы иллюзия сложности личности Грозного.

От сложных иррациональных натур наше популярное искусство давно отвыкло, создавать образы сложных людей на телевидении и даже в кино последних лет пытаются немногие.

Андрей Эшпай делает, пускай не слишком удачную, попытку вернуться к человеческой противоречивости и динамике героя, а заодно уйти и от образа уверенной в себе и благообразной власти.

Ведь благообразие авторитарных правителей советского времени теперь стало общепринятым стилем — достаточно глянуть сериал «Охота на Берию», идущий по Первому каналу.

В результате Грозный получается совсем не грозным, но утрачивающим внутреннее равновесие и адекватность.

Сериал демонстрирует, как разворачивается этот процесс распада личности царя. Как связан сей процесс с состоянием России, остаётся неведомым. И никакие отдельные образы этого не проясняют, будь то княгиня Старицкая в убедительном драматичном исполнении Евгении Симоновой, царица Анастасия, чья светлая женственность тонко проявлена Марией Шашловой, митрополит Макарий, сыгранный Михаилом Филипповым.

Ни одна фигура, включая Малюту и Курбского, не становится внятным содержательным образом в этом сериале. Ни одна сцена не есть ключ к пониманию глубинных причин царского произвола — а по сути сериал ставит в центр именно произвол и отслеживает преимущественно вехи кровопролития, учиняемого по приказу Ивана IV.

По сериалу Эшпая видно, сколь закрыта для нас и сколь трудно поддаётся аналитическому осмыслению наша собственная история. Она распадается на ряд страшных кадров, на ряд визуальных клише, за которыми зияет концептуальная пустота.