В четверг исполняется 110 лет указу Николая II «Об укреплении основ веротерпимости» – одной из важных вех российской истории, часто рассматриваемых в одном пакете с теми правами и свободами, что принесла революция 1905 года. Тогда это имело следствием ту же картину, что мы наблюдаем сейчас: «свобода совести» была воспринята либералами как свобода агрессивного глумления над верой. Мы живем при Конституции, в которой есть 28-я статья, гарантирующая свободу совести и вероисповедания. Также имеется федеральный закон «О свободе совести и религиозных объединениях». Другое дело, что исполнение и этой статьи, и этого закона сейчас массово критикуется со всех сторон. Тем интереснее посмотреть, чем была «религиозная свобода» тогда – до императорского указа. Как она расценивалась властью и народом. Что вообще подразумевалось под этой категорией разными слоями общества.
Нужно понимать, что в царской России после преобразований Петра I Русская церковь стала в определенной мере двойственным институтом. С одной стороны, религиозная организация, «Тело Христово», сообщество верующих и верных, с другой – один из важных, но сугубо государственных институтов, который управлялся светским чиновником – синодальным обер-прокурором. И если обратиться к «Очеркам по истории Русской церкви» Карташева, то окажется, что даже в то религиозное время далеко не все обер-прокуроры были настроены к РПЦ дружественно, а некоторые из них были не совсем или не только православными по вероисповеданию. И, в общем-то, как отмечает тот же Карташев (и как вторит ему уже современный историк церкви, протоиерей Владислав Ципин), в Российской империи такая «двойственность» положения временами ставила под удар и Церковь, и сообщество верующих.
Православная церковь в основе своей именно добровольное сообщество людей. Собственно, о человеческой свободе, о том, что это такое, проповедовал и Иисус. Всё по воле Божьей, но человек при этом абсолютно свободен – это одна из краеугольных антиномий православия. Однако имперская политика и огосударствление Церкви в России таких вольностей не позволяли. Отсюда и обязательные исповеди, и не менее обязательные участия в богослужениях. Затрудненный бюрократическим, а не церковным аппаратом переход из конфессии в конфессию. Сюда же во многом относились и гонения, которым подвергались старообрядцы.
Указ императора состоял из 17 пунктов. В нем, например, существенно облегчалась судьба вышеупомянутых старообрядцев. Теперь их официально не подвергали гонениям и называли уже не «раскольниками», а именно «старообрядцами». Теперь дозволялся переход общин, только формально принадлежащих к православию, в иные христианские конфессии. Была обозначена возможность перехода детей в веру родителей, если оба они сменили вероисповедание.
По тому же указу обязательное преподавание Закона Божия в учебных заведениях для неправославных христиан велось на их языке, причем преподавателями либо священнослужителями той же веры, что и студенты.
Однако закон не допускал вневероисповедательного положения граждан (то есть быть атеистом было нельзя по-прежнему) и переход христиан в нехристианское вероисповедание. И, кстати, заложил, если так можно выразиться, основы сектоведения. Пятый пункт указа гласит: «Установить в законе различие между вероучениями, объемлемыми ныне наименованием «раскол», разделив их на три группы: а) старообрядческие согласия; б) сектантство и в) последователи изуверных учений, самая принадлежность к коим наказуема в уголовном порядке». То есть закон вносил четкую терминологическую градацию. Пока касающуюся только старообрядческих толков. Но вот сам принцип разграничения конфессий, сект и «особо опасных», то есть тоталитарных, сект был нововведением, сохранившимся по сию пору.
Тема старообрядцев, безусловно, заслуживает отдельного внимания. Это был один из первых шагов после «павловского согласия», который даровал прячущимся по глухим деревням староверам условия нормальной религиозной жизни. Были распечатаны алтари храмов, разрешено свободное богослужение старым чинам. Старообрядцы тогда горячо благодарили императора «за проявленное милосердие». Впрочем, современные историки старообрядчества сейчас указывают на половинчатый характер указа. До-никониацы, по их мнению, были поставлены в положение все же несколько более ущемленное, чем даже нехристианские конфессии. Однако в тот момент к императору была направлена делегация староверов с «благодарственным адресом».
Это, кстати, очень интересный момент восприятия что Николая II, что Павла I. Православные христиане оценивают обоих в общем и целом позитивно. Последний российский император вообще причислен к лику святых. И староверы, и никонианцы признают роль обоих «во врачевании раскола», в огромных усилиях по воссоединению Русской церкви. При этом в светской историографии оба императора являются очень спорными фигурами, причем в случае с Павлом советская историография наследует от имперской значительный пробел: при Александре I упоминания об его отце, мягко говоря, порицались, так как действующего императора мучил созданный молвой образ отцеубийцы. Такая двойственность в восприятии и системе приоритетов разных групп российского общества – еще одно следствие свободы вероисповедания (как и свободы на отсутствие такового в принципе).
Реализация дарованных прав и реакция на само событие были весьма неоднозначны уже в 1905 году. Налицо та же дистанция между самим законом и его исполнением, примеров чему не счесть и в современных российских реалиях. Очень многие радикально настроенные деятели восприняли указ как отмашку на вседозволенность в отношении традиционных религий. В определенных кругах началась острая, периодически хамская критика РПЦ, сопровождаемая, в том числе, карикатурами на очень популярного в народе Иоанна Кронштадского. Сам он по поводу понимания «Указа» и закона о свободе печати отдельными социальными группами заметил: «Всеми теперь овладела горячка и жажда свободы. Но свобода большинством понимается неправильно – не по Божию разуму, а по человеческому...».
Подчеркнем особо: нападкам «прогрессивной общественности» тогда, как и сейчас, в основном подвергались не относительно экзотические для страны верования и секты, а традиционные или «главные религии». Если открыть «Русский Календарь» Суворова за 1913 или 1914 год, можно обнаружить формулировку «главные религиозные верования для России». Всего их в 1913 году по Суворову насчитывалось шесть: православное, магометанское, католическое, протестантское, иудейское и армяно-григорианское. Именно в таком порядке. Интересный факт: в тринадцатом году говорится о православии вообще, а вот в четырнадцатом в том же издании уточняется «православных со старообрядцами и единоверцами в России...».
В церковной историографии бытует мнение, что если бы Николай II не отрекся, а продолжил царствовать, то при нём возродилось бы патриаршество, а раскол между староверами и никонианцами был преодолен. Впрочем, сослагательное наклонение и тут не к месту. Наступил 1917 год – и началась совсем уже другая история. Сейчас мы живем в светском государстве, в котором возникают уже совсем другие проблемы в сфере веротерпимости, свободы совести и вероисповедания. Да и сами религиозные объединения претерпели существенные внутренние и структурные изменения.
Россия сейчас в том периоде, когда в религиозно-политической сфере осуществляется переход от свободы как анархии и вседозволенности (чем пользовались или пытаются пользоваться до сих пор тоталитарные секты и яростные антиклерикалы) до свободы как ответственности. Снова выделены градации «традиционных» и «нетрадиционных» религий. Принимаются законы об ограничении миссионерской деятельности, которые направлены, в первую очередь, против тоталитарных сект. Есть и закон об оскорблении чувств верующих с крайне размытой пока трактовкой, но применение его на практике уже имеет место быть (в том числе – с оправдательным резюме).
Последние новости на этом фронте – законопроект, обязывающий религиозные организации, получающие финансирование из-за рубежа, предоставлять отчетность о своей деятельности Минюсту. Правительство на днях направило соответствующие документы в Госдуму. В общем, вопрос о том, что такое пресловутая «религиозная свобода», где её границы, как их определять, бывший крайне актуальным 110 лет назад, остается не менее острым и сейчас.