«Ничего хорошего нас в Ленинграде не ждало. Комната наша оказалась занята, на нормальную работу маме не устроиться, да и голодно. В школе, где я училась, были в основном приезжие, блокадниц только две. И все девочки из нашего класса считали нас ниже себя», – рассказала газете ВЗГЛЯД Нина Павлова, вспоминая годы после блокады, годовщину снятия которой отмечают 27 января. Блокадники, разбросанные временем и обстоятельствами по миру, доживают свой век не только в Северной столице. Многие, разъехавшись когда-то по СССР, оказались за границей. Корреспондент газеты ВЗГЛЯД встретилась с Ниной Ивановной Павловой, которая на протяжении десяти лет возглавляла Таллинское общество жителей блокадного Ленинграда.
Смех сквозь слезы
Нина Павлова: Я помню то время так, как будто все происходило вчера. Всякое было, причем, как ни странно, не только страшное. Сейчас это даже трудно представить, но случалось, что и смеялись.
Расскажу один случай. В первую блокадную осень отец сделал у себя на заводе печку-буржуйку, привез домой, установил. А трубу вывел в дымоход большой – мы называли ее стационарной – печи, которую вообще никто никогда не топил – для нее надо было слишком много дров.
Был октябрь, холодно уже, мы начали подбрасывать в свою буржуйку щепки, отогрелись, разомлели и заснули...
ВЗГЛЯД: А щепки откуда? Мебель разбирали?
Н. П.: Нет, мебель не трогали. Я вам расскажу про щепки отдельно...
Так вот, заснули. А среди ночи мама проснулась, смотрит – из дымохода вылетают искры, представляете? Мама закричала: «Горим! Горим!» Соседка побежала вызывать пожарных... Пожарная часть была в соседнем доме. Пришли три мужика. А воды же не было, пришлось им вырубать тлеющие доски из стен и потолка. Вырубят, сбросят на пол и ногами затаптывают. В общем, с пожаром справились, но на потолке осталось отверстие с полметра диаметром. Не сквозное, но было видно дранку. А над нами – чердак... Так и жили.
ВЗГЛЯД: Ой, боюсь, Нина Ивановна, это не очень смешной случай.
Н. П.: Подождите, я ведь не дорассказала! В один из дней мы с мамой были дома, а брат где-то промышлял. Вдруг – грохот, пыль, грязь, ничего не видно, только слышим, как катится таз. А когда стало можно что-то рассмотреть, глядим – потолок, где была дыра, обвалился, и у нас на полу лежит соседка, которую все почему-то звали Нецелихой. Мы сразу поняли, что она промышляла на чердаке, наступила на коварное место и провалилась. Мы с мамой так смеялись! А Нецелиха – в слезы. Подумала, что попала в западню и ее хотят зарезать. Голосит, умоляет пощадить. Еле-еле объяснили ей, что произошло. Но зато потом долго еще смеялись...
ВЗГЛЯД: История скорее трагикомическая, но вы сказали и про брата, и про соседку, что они «промышляли». Что это значит?
Н. П.: Во время блокады все – и дети, и взрослые, кто мог ходить – все время что-то искали. Залезали в помойки, в заброшенные дома, рылись в земле – вдруг попадутся какие-нибудь корешки или даже картофелина. Пытались добыть что-то на пожарищах, на развалинах. Вот это и называлось тогда словом «промышлять».

(фото: из личного архива)

ВЗГЛЯД: Часто удавалось добыть что-нибудь съедобное?
Н. П.: Не только съедобное. Однажды зимой 41-го мой брат случайно обнаружил склад дощечек, из которых сколачивали ящики для снарядов. Склад, конечно, охранялся, но Валентину удалось сколько-то притащить домой, и мы топили ими свою буржуйку. Дощечки, конечно, быстро закончились, и он мне говорит: «Пошли, поможешь!» Мне, конечно, было страшно, но делать нечего...
ВЗГЛЯД: Сколько вам было лет?
Н. П.: Мне девять, брату одиннадцать. Взяли санки, пошли. А чтобы попасть на этот склад, надо было идти по льду Черной речки. Добыли мы дощечки и обратно. А берег крутой, нам наш воз никак не поднять. И тут видим – наверху мужчина. Посмотрел на нас, говорит: «Давайте, ребята, помогу».
ВЗГЛЯД: Все-таки мир не без добрых людей...
Н. П.: Вы дальше послушайте. Вытащил он наши санки с дощечками и пошел, а мы так на льду и остались. Плакали, кричали ему, чтобы отдал наши санки, но куда там...
В общем, перетерпели мы ту страшную зиму и, может быть, выжили бы. Но когда узнали, что всем, кто уезжает в эвакуацию, на Финляндском вокзале выдают по целой буханке хлеба, начали с братом приставать к маме: «Давай уедем!» Вот так, оголодавшие, завшивевшие, в цинге и оказались из-за буханки в эшелоне, уходившем в Новосибирск.
ВЗГЛЯД: Вернулись сразу после войны?
Н. П.: Да. Только ничего хорошего нас в Ленинграде не ждало. Комната наша оказалась занята, на нормальную работу маме не устроиться, да и голодно – продукты-то еще долго были по карточкам. Но это бы еще ладно. В школе, где я училась, были в основном приезжие, блокадниц только две – я и моя подруга. И все девочки из нашего класса считали нас ниже себя. Сколько раз мы слышали, как они перешептываются, что в Ленинграде в блокаду все ели людей. И мне казалось, я – не стопроцентный человек, меня даже замуж никто не возьмет. Потому-то и вышла за первого, кто позвал. Выскочила, уехала с ним в Эстонию. На новом месте было хорошо – отъелась, сменила фамилию, никто не знал, что я блокадница, и не задавал неудобных вопросов...
Дензнаки судьбы
Судя по тому, как привычно рассказывает Нина Ивановна о тех днях, можно не сомневаться – делать это ей приходится нередко. При Таллинском обществе жителей блокадного Ленинграда уже несколько лет существует группа так называемых потомков – молодых людей, которым небезразличны судьбы стариков. Ребята, причем не только из тех, кого привычно называют сегодня русскоязычными, помогают ветеранам и блокадникам, а параллельно записывают на диски их рассказы о войне – собирают бриллиантовый фонд людской памяти. Дисков набралось уже почти три сотни. Правда, ни один музей, куда «потомки» предлагали свою коллекцию совершенно безвозмездно, взять диски не согласился. Так и лежат они в особом шкафу, ждут своего звездного часа...
Н. П.: Кстати, ведь ни один из нас много лет не говорил о том, что мы – из блокады, – продолжает Нина Ивановна после короткого перерыва в разговоре. – Не то чтобы это было запрещено, просто как-то не принято. Только в 1990-х, когда российское правительство официально объявило, что, оказывается, существуют такие люди – жители блокадного Ленинграда – нам тоже выдали удостоверения и начали проявлять внимание.
ВЗГЛЯД: Но ведь Эстония тогда уже объявила независимость и вас, наверное, тоже причислили к «оккупантам»?
Н. П.: Блокадников – нет. Нас считают пострадавшими, поэтому относятся к нам достаточно лояльно. Даже выделяют деньги на проекты, которые подпадают под понятие «интеграция в эстонское общество».
ВЗГЛЯД: Какие, например?
Н. П.: Ну, допустим, мы за счет муниципалитетов объехали всю страну, останавливались в приличных отелях, питались в неплохих кафе, возлагали цветы к памятникам.
ВЗГЛЯД: Это, конечно, хорошо, но российские блокадники получают от государства неплохие пенсии. В Эстонии такого, наверное, нет?
Н. П.: Эстония нам, конечно, ничего не доплачивает. Но с 2005 года по указу президента России нашим блокадникам начали выдавать ДЕМО – дополнительное ежемесячное материальное обеспечение – в размере 500 рублей. Правда, тоже не всем.
Те, кто сменил советский паспорт на эстонский или получил серый, на российскую матпомощь претендовать не могли.
ВЗГЛЯД: Серый паспорт – это документ тех, кто признал себя человеком без гражданства?
Н. П.: Да. И мы – Таллинское блокадное общество – начали писать во все возможные инстанции. Отправили несколько десятков писем, но добились-таки своего. В 2015-м президент России издал указ, по которому ДЕМО начали получать и эти блокадники тоже.
ВЗГЛЯД: Вы говорите, 500 рублей? По нынешнему курсу меньше 10 евро. А в таллинских магазинах буханка хлеба стоит евро...
Н. П.: Не так уж и много, вы правы. Но мы можем оформить инвалидность и получать от России как бы вторую пенсию, причем она иногда доходит до 9000 рублей. Правда, сделать это очень сложно. Надо пройти несколько медкомиссий в разных клиниках.
ВЗГЛЯД: Даже те старики, кто не может выходить из дому, должны ездить на эти медкомиссии, чтобы их обследовали?
Н. П.: Я вам скажу: пройти обследование – еще полдела. Когда все закончено, тебе выписывают документ на эстонском языке, его нужно перевести на русский. А переводчики в медицине, как правило, не разбираются. И в результате из двухсот с лишним таллинских блокадников только 60 сумели получить добро от Пенсионного фонда России. Остальным приходится жить на 300–400 евро.
ВЗГЛЯД: Но ведь с учетом эстонских цен на коммуналку это практически нищета...
Н. П.: Поэтому мы стараемся им помогать чем можем. Я обращалась в петербургский комитет по внешним связям, в комитет по здравоохранению, и должна сказать, мне нигде не отказывали. Один из примеров – нам прислали оборудование почти на полмиллиона рублей – костыли, трости, ходунки, тонометры. Перевозило все это через границу посольство, а мы, получив такое богатство, начали выдавать нуждающимся.
ВЗГЛЯД: Всем хватило?
Н. П.: Почти. И вдруг мне снова звонят из Питера: «Вам не нужны еще коляски?» Разве я могла отказаться?!
Но и это еще не все. Российское посольство оплачивает нам подписку на газеты, оказывает материальную помощь, выдает бесплатные путевки в санаторий и даже компенсирует часть расходов на похороны.
В общем, жить как-то можно... Правда, с каждым днем нас становится все меньше и меньше. И вы знаете, что меня печалит больше всего? Когда не станет последнего из нас, люди вообще перестанут вспоминать о войне.
ВЗГЛЯД: Почему? Из-за того, что сегодня на Западе пытаются переписать историю?
Н. П.: Я скажу проще: никто не любит помнить трагедии...