Среди русских интеллигентов немало гуманных и терпимых людей. Я встречаюсь с такими каждый день. Их кругозор широк, а сердца отзывчивы. Им чуждо хищническое, агрессивное настроение. Они не хотят преуспевать за счет других. Они много думают о благосостоянии трудящихся в отсталых странах и о том, как спасти природу от экологической катастрофы. Иногда общение с ними заставляет меня задуматься о вещах, которые раньше не вызывали вопросов.
Однако иногда этот добрый, великодушный и неглупый человек вынуждает тебя бессильно вздохнуть или отчаянно всплеснуть руками. Причина — в его симпатиях к левой экономической программе.
Недавно мне вновь довелось испытать это чувство благодаря Ивану Засурскому, опубликовавшему колонку, полную сочувствия к недавно принятому экономическому плану Барака Обамы. Автор начинает с того, что противопоставляет себя американским республиканцам, которые не поддерживают рост государственных инвестиций. «Некоторые сторонники австрийской школы, — продолжает Иван Засурский, — идут еще дальше и требуют упразднения всей машины государственного управления, как будто ее функционирование подчинено законам экономического мышления».
Здесь хочется остановиться. Давайте будем аккуратными. Среди «австрийцев» и правда есть сторонники полной ликвидации государства — так называемые анархо-капиталисты. Но они не считают, что функционирование государственной машины подчинено законам экономического мышления. Вообще «законы экономического мышления» — для «австрийцев» пустое понятие. Законы мышления едины для экономической и неэкономической деятельности, полагает школа. Не случайно главный трактат Людвига фон Мизеса называется «Человеческая деятельность», а экономическая теория считается частью более широкой дисциплины — праксиологии, науки о деятельности.
Почему же тогда анархо-капиталисты требуют уничтожить государство? Потому что считают его преступной организацией, разновидностью крупной шайки вымогателей. Налог — это узаконенный грабеж, а принудительная военная служба и тюремное заключение за ненасильственные преступления без жертв — это узаконенное рабство. Большинство людей считает грабеж и рабство этически неприемлемыми. Если кто-то их официально узаконил, надо бороться за отмену таких законов, считают анархо-капиталисты. Таким образом, их позиция основана не на «законах экономического мышления», а на желании претворить в жизнь абстрактные моральные принципы, на словах разделяемые весьма широкими кругами.
Получается, что автор принял принципиальный этический максимализм за приземленный экономический расчет. Виной тому некритично принятый левый стереотип: раз кто-то за свободный рынок, значит, у него узкоэкономическое мышление. На стереотипе основана и следующая конструкция: «…в реальном времени и пространстве, разумеется, ультралиберальные реформы порождают социальный шок, который в свою очередь предполагает установление режима Пиночета на время, пока невидимая рука не приведет к возникновению равновесия, из которого люди сами найдут варианты развития. Этот парадокс объясняет удивительную гармонию, которая порой наступает между либеральными экономистами и диктаторами (но не демократами)».
Разберем этот пассаж внимательно. «Ультралиберальные реформы порождают социальный шок». Было бы точнее сказать, что шок возникает от любых мер с приставкой «ультра», не только либеральных. С другой стороны, всё зависит от темпа: одни и те же мероприятия, осуществленные с разной скоростью, могут восприниматься или как шокирующий радикализм, или как нечто естественное и само собой разумеющееся. А даже действительно революционные шаги остаются незамеченными. Когда в России ввели плоский подоходный налог со ставкой 13%, это было по-своему «ультралиберально», но никакого социального шока не вызвало. Наконец, шок может возникнуть и без всяких реформ или даже из-за того, что реформы не были своевременно проведены.
Далее, шок «предполагает установление режима Пиночета на время, пока невидимая рука не приведет к возникновению равновесия». Режим Пиночета здесь помянут совершенно некстати. Ведь злодеяния чилийской хунты вовсе не служили целям экономической реформы. Можно подумать, будто либерализация внешней торговли и переход к накопительной пенсионной системе вызвали социальный взрыв, для подавления которого власти прибегли к репрессиям.
На самом деле всё было почти строго наоборот. Хунта пришла к власти в результате кровавого переворота и развернула беспощадный террор против своих политических противников, а также граждан, случайно попавших под руку. Через пару лет она начала экономические реформы. Постепенно реформы углублялись, а интенсивность террора ослабевала. В конце концов диктатор отказался от власти и была восстановлена демократия. Репрессии окончательно прекратились, и бывший глава тайной полиции сел в тюрьму. Либеральные реформы в экономике, напротив, продолжились. Авторы этих реформ прославились на весь мир, и их рецепты были повторены во многих демократических странах. Иными словами, чем больше творилось «ультралиберализма», тем меньше оставалось от «режима».
И либерализация внешней торговли, и переход на накопительную пенсионную систему не раз получали поддержку большинства избирателей — как в Чили, так и за ее пределами. Разве не при демократии были проведены новозеландские, ирландские, эстонские реформы? Разве не на доверие избирателей опиралась Маргарет Тэтчер, когда закрывала убыточные государственные шахты и приватизировала целые отрасли экономики? И пусть эти реформы не были «ультралиберальными» — так ведь и в Чили масштаб экономических преобразований надо признать умеренным: например, медная промышленность там до сих пор государственная.
Конечно, иногда демократия может представлять угрозу экономической свободе. Легко можно представить случай, когда идея отнять деньги у богатых и раздать бедным получает поддержку большинства избирателей. Но такие ситуации складываются отнюдь не по причине каких-то врожденных качеств бедных слоев населения. Зачастую небогатые люди прекрасно понимают, что твердые права собственности и свобода предпринимательства создают экономический рост, улучшающий положение подавляющего большинства граждан. Они становятся под антирыночные знамена лишь тогда, когда крупные собственники сами отступают от либеральных принципов, а интеллектуалы, отбросив добросовестность, начинают либо прислуживать элитам, либо демагогически заигрывать с массами.
Когда верхушка общества увлекается войнами, монополиями или протекционизмом, когда она вводит сословные привилегии для своих семей или экономические льготы для своих предприятий, когда она облагает страну инфляционным налогом или вешает на нее бремя государственного долга, низы перестают уважать частную собственность и склоняются к социалистическим требованиям. Но стоит обеспеченным слоям чуть умерить свои аппетиты, согласившись на либерально-рыночные правила игры, и вот простой народ с облегчением откладывает в сторону вилы и топоры, швыряет в канаву красные флаги и презрительно отворачивается от левака-агитатора. Дайте простому человеку шанс обогатиться честным трудом, и он перестанет завидовать, перестанет попрошайничать, может быть, даже передумает мстить за зло, которое ему причинили в прошлом историческом цикле.
Эту закономерность можно подтвердить множеством исторических примеров. Элита Российской империи изводила свой народ и гражданским неравноправием, и войнами, и монополиями, и протекционизмом, и антикрестьянской налоговой системой. В результате народ предался большевикам, разрушил империю, истребил элиту, а потом и сам себя обескровил на долгие годы. Элита Британской империи отказалась от монополий, протекционизма и налоговой удавки, но не отказывалась при случае повоевать. За это она заплатила всенародным голосованием за лейбористов, которые на 40 лет национализировали ключевые отрасли экономики, что превратило великую державу во второстепенную. А швейцарские власти в последние пару веков даже и не воевали, и народ Швейцарии по странному совпадению серьезной склонности к социалистическим экспериментам не проявил.
Но Иван Засурский, которому диктатор, нашедший взаимопонимание с либеральными экономистами, кажется правилом, а не исключением, видит исторические закономерности иначе. В его глазах современная полусоциалистическая демократия Запада — это «выстраданный годами политической эволюции социальный контракт, суть которого состоит в том, что имеющиеся в обществе противоречия решаются через развитие (направляемое скорее государством и обществом, чем невидимой рукой рынка)». Сложился этот «контракт» под влиянием трех кризисов, проявлениями которых были три памятных даты: русская революция в 1917-м, победа немецких нацистов в 1933-м и молодежные бунты в 1968 году.
На каждый из этих кризисов западное общество нашло верный ответ. Русская революция «ужаснула элиты во всем мире и заставила власть взять ответственность за общественное развитие. Приход нацистов к власти в Германии, Италии и Японии показал, что будет, если средства массовой информации в одних руках и политическая оппозиция вытеснена из публичной политики, даже если народ и индустрия первое время бьются в экстазе. И наконец, молодежные волнения во Франции, ставшие печальным финалом триумфа де Голля, и по поводу войны во Вьетнаме — в США показали миру, что даже сытая молодежь может создать массу проблем, если не учитывать ее интересы и не создать условия для плодотворной интеграции в общественную жизнь для нового поколения… Все три описанных выше кризиса были системными, и вызванные ими перемены привели к тому, что «дырки заштопали» раз и навсегда».
При этом автор оговаривается: «Можно долго разбирать, что к чему, но для наших целей важно ясное понимание смысла этих уроков, потому что даже если он мифологичен, то эти мифы живые». Это довольно странный пассаж. Если смысл уроков мифологичен, то его усвоение нельзя называть «ясным пониманием». Надо четко выбрать, чего мы хотим: долго разбираться, что к чему, чтобы обрести ясное понимание, или уверовать в так называемые живые мифы. И если мы предпочитаем мифы, следует осознавать, что это рано или поздно повлечет за собой болезненные ощущения, которых можно было бы избежать.
Давайте все-таки настроимся на разбирательство и понимание. Перечитаем высказывание Ивана Засурского. Революция в России «и похожие процессы в Европе начала века», по его словам, «ужаснули элиты во всем мире и заставили власть взять ответственность за общественное развитие». Что ужаснули — никаких сомнений нет. Как известно, из всех европейских стран наиболее похожие на русскую революцию процессы пережили Венгрия и Германия. Тамошние элиты ужаснулись произошедшему до такой степени, что после этого в течение 25 лет были готовы объединиться вокруг любого антикоммунистического лидера.
Однако второй тезис, что эти события «заставили власть взять ответственность за общественное развитие», вызывает вопросы. Очевидно, подразумевается, что власти стали регулировать те аспекты человеческой жизни, которые раньше в компетенцию правительства не входили. Такое действительно случалось. Например, в 1919 году впервые в истории Великобритании были созданы министерства транспорта, сельского хозяйства и здравоохранения. А в США ввели сухой закон. Правительства и парламенты взяли на себя ответственность за вопросы, которые раньше каждый решал для себя в частном порядке. Но заставлял ли кто-то их сделать это? И если заставлял, то была ли это русская революция? И помогло ли расширение государственного вмешательства преодолеть какой-то кризис?
В действительности рост налогов и государственных расходов в Британии и других западных странах начался задолго до революции в России. Бюрократизация общественной жизни, усиление роли правительства, доминирование идеи, что именно государство может и должно решать все социально-экономические проблемы, — всё это восходит к последней четверти XIX века. Бисмарк ввел в Германии социальные пособия, в США появилось антимонопольное законодательство, в России Витте насаждал искусственную индустриализацию, во французское правительство вошли откровенные социалисты, в Британии был принят «народный бюджет». Эти события случились еще до Первой мировой войны, а их фоном служило повсеместное усиление протекционизма и такие характерные штрихи, как переход большей части европейских железных дорог в казенную собственность.
Послевоенное расширение роли государства — это логическое продолжение того, что делалось в 1914—1918 годах и раньше. Называть эти события ответом на русскую революцию некорректно. Уместнее назвать все основные события начала ХХ века — и войны, и революции, и мирные реформы социально-патерналистского характера — следствиями общих причин. Среди которых, по-видимому, не последнюю роль сыграла грандиозная перемена в умонастроении европейских интеллектуалов, за несколько десятилетий почти полностью отбросивших классический либерализм ради социалистических или националистических идей. Не замечать эту перемену — это значит воспринимать историю поверхностно.
Неточности можно найти и в характеристиках, которые Иван Засурский дает кризисам 1933 и 1968 годов. Достаточно указать на то, что в Италии и Японии, в отличие от Германии, нацисты никогда к власти не приходили. Но главное даже не в этом, а в том, что «выстраданное» социал-демократическое государство современного Запада — это плод с того же дерева, на котором выросли большевизм и фашизм. Корнями этого дерева являются идеи, что власть должна брать на себя ответственность за все аспекты общественного развития, а государственное вмешательство является подходящим средством спасти всех утопающих.
Сторонники этих тезисов как будто забывают, что чем больше функций возложено на правительство, тем больше насилия и принуждения государственные служащие должны совершать в отношении частных лиц. А насилие и принуждение — зло. Особенно если они направлены не против бандитов или иностранных завоевателей, а против мирных налогоплательщиков. На понимании этого факта основана либеральная идея, что единственной достойной целью правительства может быть только защита личной неприкосновенности и собственности людей. Любые другие цели не стоят того, чтобы ради них насильственно вымогать деньги у честных граждан.
Помимо этого этического аргумента есть ряд прагматических. Чем больше у правительства занятий, тем труднее избирателю контролировать власть имущих. В классическом либеральном государстве, чтобы оценить эффективность правительства, гражданину достаточно отслеживать полдюжины параметров. Можно даже ограничиться четырьмя: уровень преступности, боеспособность нашей армии сравнительно с соседями, качество работы судов и ставка налогов. С помощью этих критериев большинство людей вполне могут оценить, насколько их избранники хороши по сравнению со своими предшественниками и с теми обещаниями, которые они дали, баллотируясь на государственные должности. А вот если количество задач, возложенных на правительство, измеряется десятками и сотнями, то разобраться, насколько хорошо чиновники делают свою работу, может только эксперт.
В результате бюрократ становится фактически бесконтрольным, а народовластие во многом сводится к вывеске. Именно поэтому, однажды создав какое-то ведомство или расходную статью бюджета, чиновники могут быть уверены, что налогоплательщики уже не сумеют забрать у них эти деньги назад. Доходит даже до анекдотических примеров вроде блока НАТО, который пережил своего потенциального противника, но не распустился, а придумал для себя новую «миссию», или конституции Евросоюза, которая регулярно отвергается гражданами на референдумах, но не теряет привлекательности в глазах еврокомиссаров.
От этого и возникают в процветающих на первый взгляд странах хронические бюджетные дефициты. Всё больше государственных расходов уходит на проценты по долгу. Всё меньше понятно, за счет чего будут выплачиваться пенсии стареющему поколению, рожденному в послевоенные годы. Европа и Япония страдают от депопуляции, а Америка — от деградации школьного образования, и кто заменит уходящих на покой квалифицированных работников?
Возникшие проблемы не фатальны, но для их решения американскому правительству понадобится суровая бережливость. Чтобы экономика вздохнула с облегчением, мало снизить налоги: пока государство продолжает влезать в долги, инвесторы понимают, что в будущем их ждет или вдвойне усиленный зажим фискального пресса, или резкий обвал национальной валюты. Чтобы оплатить расточительность государства, затянуть пояса придется всем остальным субъектам экономики. И чем щедрее доллары налогоплательщика расходуются на «антикризисные программы», тем дольше он будет пребывать в состоянии депрессии. Такое уже наблюдалось в 1930-е годы — при Гувере и Рузвельте. Япония 1990-х годов тоже прошла этим путем: в итоге государственный долг достиг 170% ВВП, а стагнация экономики не прекратилась.
Что же касается предполагаемых выгод от государственных инвестиций в образование, здравоохранение, дороги, альтернативную энергетику и прочие блага, то рассчитывать на них также наивно. Любой инвестиционный проект или достаточно привлекателен, чтобы частные инвесторы, не имеющие привилегий, осуществили его за свой счет, или недостаточно. Если он недостаточно привлекателен, это значит, что блага, которые предполагается производить, оцениваются публикой недостаточно высоко по сравнению с благами, которые будут истрачены в процессе производства. Ведь рыночная цена товара и услуги — это равнодействующая оценок, сделанных людьми относительно ценности данного блага и ресурсов, необходимых, чтобы его произвести. Проект, который не окупается, — это проект, не востребованный людьми. И если государство помогает осуществить его, то ресурсы, которые в противном случае пошли бы на какое-то прибыльное дело, будут вложены в затею, которая востребована публикой гораздо меньше.
Конечно, у сторонников государственных инвестиций есть встречные доводы. Некоторые говорят, что отсутствие платежеспособного спроса на благо еще не означает, что оно не нужно людям. Может быть, многие охотно бы за него заплатили, но просто не имеют достаточно денег. В результате бедняки остаются без образовательных и медицинских услуг, в которых они остро нуждаются, а богатые тратятся на изощренные развлечения, без которых они бы с легкостью обошлись. Те, кто действительно так думает, должны признать, что для выполнения их чаяний государственные инвестиции не нужны: достаточно отнять деньги у богатых и выдать их бедным наличными. Тогда проекты по производству благ, востребованных бедняками, станут рентабельными и для их реализации государство не потребуются. Выгоды такого подхода по сравнению с бюджетными капиталовложениями, во-первых, в том, что бедняки получат то, чего они хотят в действительности, а не в представлениях благодетелей-чиновников. Во-вторых, осуществление проекта частными инвесторами позволит сделать работу с меньшими издержками, чем в случае госпрограммы.
Другие аргументы этатистов основаны на теориях «естественных монополий», «общественных благ» и внешних эффектов. Однако первая и вторая из этих концепций, как уже показали теоретики, внутренне противоречивы, логически несостоятельны и не имеют отношения к реальной жизни. Что же касается внешних эффектов, то они действительно существуют, но еще никто не доказал, что чиновники по сравнению с предпринимателями могут точнее оценивать их масштабы и имеют более сильные стимулы для их аккуратного учета. «Интернализация» внешних эффектов во многих случаях отлично работает на нерегулируемом рынке, а там, где не работает, виновато государство, не выполняющее своих базовых функций по защите прав собственности.
Итак, надеждам на доброе государство вряд ли суждено сбыться. Слишком шаткая основа у рассуждений о волне благодетельных последствий, которая обрушится на нас благодаря расходам правительства. Слишком много в этих построениях построено на мифах и стереотипах — ярких и красочных, но рассыпающихся при попытке серьезного анализа. И как бы нам ни хотелось верить, что всех можно спасти, вкладывая деньги налогоплательщиков в убыточные мегапроекты, реальность строга. Чтобы не разориться во время кризиса, надо экономить, жестко сокращая наименее важные расходы. Это относится не только к частным лицам, но и к тем, кто выступает от имени государства.
