«Создал Бог Францию. Посмотрел по сторонам: море есть, солнце есть, горы со снежными вершинами есть. Вино есть — вкусное! Океан шумит приливами. И подумал Бог: “Что-то слишком хорошо для этой грешной земли!” И создал Бог французов…» Этот анекдот я пускаю в ход на вечеринках, каждый раз, когда местные спрашивают, как мне тут живется. В ответ они обычно весело смеются и соглашаются: да уж, французы — мы такие. Непростые ребята. До недавнего времени я была уверена, что да, французы — так себе народ. Но потом поняла вдруг: нормальные они. Просто им до меня нет никакого дела. И мне от этого физически больно. Ведь как устроен советский человек? В его личном пространстве обитает довольно много народу: собственные родители, родители супруга, пьяный товарищ, страдающий от недостатка уважения, подружка с ее козлами-мужиками. Глубокие отношения связывают советского человека, даже самого замкнутого, с весьма немалым количеством людей, которые то и дело нарушают его личные границы. Да и где они, границы эти? У советского человека родом из коммуналки личных границ быть не может. И так до седьмого колена, даже если из коммуналки человек давно перебрался в роскошную дачу за высоким забором. Потому что границы впитываются с молоком матери, смена социального статуса тут едва ли спасет. Задыхаясь в переполненном личном пространстве, советский человек начинает атаковать окружающий мир: просто так, в целях выживания. Дышать-то надо! И потому столкновение индивидуумов, жаждущих завоеваний, проходит так негладко: если я на пляже, то, пожалуй, врублю музыку погромче, и весь пляж будет мой. На празднике напьюсь и непременно кому-нибудь морду набью. Так все меня запомнят, и, считай, праздник удался. Развел костер с шашлыками — оставил непременный след в виде горы мусора. Подрезал дуру-старушку на своем «гелене» — тоже всем показал, кто тут царь и бог. В общем, пометил территорию. Как мог. Не то во Франции. Неприкосновенность и незыблемость личных границ приводит к тому, что тебя вообще никто не трогает. Все тебе рады при встрече, все улыбаются. Но на сближение не идут. Приходят раз в полгода на чай. И искренне считают это дружбой. Тут-то у советского человека, то есть в данном случае у меня, случается пустота и полное ощущение собственной ущербности. Я ж, были времена, ракетой вычисляла «своих», узнавала их в толпе из тысячи, и вот уже они тусили у меня дома и мы вместе ехали выгуливать отпрысков в подмосковный лес. Где тусовка? Где полнота кухонных пьяных бесед? Где ежедневное спасение одного друга другим? Эта пустота надолго выбивает из колеи. Улыбающиеся мясники и булочники, вполне дружелюбные мамаши из школы, симпатичная массажистка — все кажутся лживыми монстрами, потому что понятно же, что на самом деле никто из них не хочет с тобой дружить. И так ты живешь какое-то время, переваривая пустоту, обозначившуюся в той зоне, где у европейского человека проходят личные границы. А потом ты и сам становишься, кажется, уже немного не совсем советским. И тебе вдруг удивительно, как малознакомый человек мог заговорить с тобой о политике: это острая тема, и по возможности ее стоит избегать. Или ты вздрагиваешь, когда на московской улице какая-нибудь бабушка начинает причитать по поводу отсутствия шапочки на твоем ребенке. Прежде досадная пустота в зоне личного пространства становится необходима. И когда она наконец прорастает в тебе, выясняется, что это была свобода. Только не та, в которой твой сосед с голым пивным пузом швыряет бутылку в речку, где плавает твой ребенок (ну свободный же человек, что хочу, то и делаю). А та, которая позволяет тебе получать удовольствие от жизни, не мешая при этом всем остальным. Дивный новый мир, где ты можешь самовыражаться, как тебе вздумается, но в специально отведенных для этого месте и времени. По заданным правилам, которые соблюдаются всеми. Вот в этом новом мире в день летнего солнцестояния проходит День музыки. Это праздник, так сказать, народного творчества, когда каждый может почувствовать себя артистом. Каждая кафешка и магазинчик, да и каждый желающий выходит на улицы и начинает петь, танцевать и диджеить. В общем, демонстрировать свои музыкальные способности. Стоит, например, возле аптеки мужик и поет заунывно так под гитару. Но это не бомж или хиппи. Это аптекарь. Триста шестьдесят четыре дня в году он продает бабушкам лекарства, а потом, на день триста шестьдесят пятый, выходит на улицу и поет. Пло-о-о-охонько, фальшивенько. Но никто не говорит ему, что песни его — фуфло. Потому что он поет их в специально отведенное для этого время. У соседнего кафе играет группа со средним возрастом участников 60+. Классно, кстати, играют, но где-то к концу песни фронтменша начинает делать свирепые знаки гитаристу. Он, скорее всего, ее муж, дома они репетировали, но он опять взял не ту ноту. Через дорогу бабули и немного дедуль в ковбойских шляпах выстроились в кружок и танцуют какой-то танец «два притопа, два прихлопа». Смотреть на это невозможно, зато им классно, и это видно невооруженным глазом. В десяти метрах от них бравый парень из неблагополучного района учит народ стрит-денсу, чуть дальше ямайские ребята лабают регги. На перекрестке духовой оркестр в розовых майках играет гимн баскских партизан. Играют чудовищно, но им подпевает вся толпа. Вот на Луаре перекрыли 60 километров трассы вдоль реки и устроили день велосипедистов. А чтоб всем было не скучно, снабдили праздник тематическим «винтажным велопробегом». Девушки в платьях в горох, парни в подтяжках, старушки в шляпках, старички в кепках. Все это благолепие движется тебе навстречу по перекрытым дорогам и радостно машет руками, когда ты их фотографируешь. Вот мы заехали на какую-то биоферму, и там прихиппованный народ пляшет какие-то кельтские танцы, наливает свое биовино и кормит друг друга всяким прочим «био», а потом все идут ужинать за гигантские столы. Вот фестиваль уличных театров, по размаху такой не снился никакой Москве. И все это, напоминаю, проходит в заурядном провинциальном городе. Концерты на открытых сценах, театральные фестивали, фестиваль кинодебютов, фестиваль короткометражек… Нет, у нас ни фига не культурная столица. У нас — просто жизнь. Жизнь, в которой половина болельщиков приходит на матч с детьми и не боится, что их затопчут. В которой, если ты ненароком отдавишь кому-то ногу, пострадавший первым кинется извиняться. Где ни одна маникюрша, посмотрев на твои ногти, не позволит себе сказать: «Что ж вы себя так запустили, дамочка?». И да, ни один француз не позовет тебя в гости после первого знакомства: они будут присматриваться к тебе года этак три, а потом позовут на чай. Никто не скажет тебе, что он думает на самом деле по тому или иному вопросу, если вопрос этот острый и мнения могут сильно разойтись. Никто не станет говорить по душам с малознакомым человеком. Но это просто еще одна сторона того уважения к личному пространству другого, которое позволяет сделать массовые гулянья приятными, деревенские праздники — веселыми, а городские пляжи — чистыми. Я полюбила народные гулянья. Я с радостью хожу на бесплатные open air концерты: там играют группы средней руки, но там весело. Я поняла, что никогда не видела гопников. То есть теоретически видела — они ехали в трамвае в свой район для бедных, который, если честно, выглядит существенно круче какого-нибудь московского «элитного» Кунцева. Но они просто ехали. Самое страшное, что за три года произошло со мной в городе Анже: кто-то из этих гопников, выйдя на остановке, стукнул кулаком по окну трамвая и громко заржал. И мы вздрогнули и испугались. Я, конечно, жду подвоха. Но его все нет и нет. И чем дальше, тем комфортнее мне внутри моего личного пространства, с моей личной свободой самовыражаться в специально отведенных для этого местах. Офранцузилась.