Лермонтовские строчки, помеченные 10 июля 1830 года: "Опять вы, гордые, восстали За независимость страны, И снова перед вами пали Самодержавия сыны. И снова знамя вольности кровавой Явилося, победы мрачной знак, Оно любимо было прежде славой: Суворов был его сильнейший враг".

Строчки эти лермонтоведение - вот уже полтораста лет, после их первопубликации (1862 год, Берлин) - все никак не может объяснить: собственно, о какой же стране, о какой независимости, о каком восстании в них говорится? Ведь хронологически, ввиду самой точной даты, обозначающей и само событие, и появление этих строк, совершенно очевидно, что они никак не относятся к великим восстаниям "за независимость", сотрясавшим европейский континент в том году. Во Франции, Бельгии, Польше. Восстания те ведь начались с революции в Париже - то есть где-то через две недели после написания лермонтовских строк. Так о чем они?

...Весной 1821 года начинается - во множестве трагических коллизий - "греческая революция", восстание греков за независимость своей страны, против дряхлеющей, но все еще грозной Оттоманской империи. Театр этой революции поистине драматичен. Среди прочего, оттого, что предполагаемый петербургский суфлер и даже драматург ее, если вспомнить выражение из "Ревизора", в тех событиях "престранно себя аттестует".

С одной стороны, не без благословения единоверной России, возникает гигантское всегреческое ультраконспиративное патриотическое общество "Этерия" (или "Гетерия"), ставившее своей целью именно греческую независимость. Общество то возглавляют генерал русской службы Александр Ипсиланти, герой 1812 года, и могущественный министр иностранных дел России граф Каподистрия.

Греки - и одновременно российские чиновники самого высокого ранга. С другой стороны, фактический "император" посленаполеоновской Европы Александр смертельно боится не то что революции, но любой там нестабильности! Тем более что другой конспиратор от революции - и одновременно разведчик Александра на Балканах - из своих именно "конспиративных" соображений представил упомянутую "Этерию" самой что ни на есть опасной ветвью революционно-европейской "карбонады".

Полковник Пестель. "...Пестель предал этерию" (Пушкин, 1833). Из своих маккиавелистских соображений. Александр же - из-за патологического своего страха перед той европейской карбонадой - предал всю греческую революцию. Балканы погрузились в пучину неистового турецкого террора. Впрочем, греческие инсургенты тоже были беспощадны...

Но вот Александр I умирает, и его младший брат Николай I решает укротить тот балканский хаос наипростейшими имперскими средствами: помочь грекам освободиться от турок! И тут же превратить освобожденную Грецию в послушного своего сателлита. Едва ли не в российскую губернию.

Решительность молодого агрессивного императора испугала весь европейский "концерт" держав, и они спешно присоединяются к "освободительному" походу Николая. Турок успешно теснят. Но русский царь столь же успешно теснит Запад. В январе 1828-го в Грецию приезжает вчерашний российский министр, граф Иван Каподистрия - и становится президентом страны (впрочем, Николай, минуя ненавистное для него слово, называл своего греческого тетрарха "председатель греческого правительства").

Президент ("кибернетис" по-гречески), он же граф Иван Антонович, не постеснялся открыть Народное собрание в российском министерском мундире. Полуосвобожденная еще страна входит в его беспощадную личную диктатуру, - сколок с петербургской самодержавной системы. Становится одним из участков последней. Не из последних по своей свирепой полицейщине.

Тем временем стотысячная русская армия в Европе - и пятидесятитысячная в Азии - с немалым трудом, с чудовищными жертвами, но все же заставила султана уступить. Осенью 1829-го подписан Адрианопольский мир, вследствие которого Порта признала политическую независимость Греции. Наконец-то.

...Но независимость эту фактически не признал Николай со своим чрезвычайным и сверхполномочным министром. Президент Каподистрия начинает хлопотать уже о королевской короне. Возникает - и очень быстро - вассальная русская монархия на Балканах.

Но император и его кандидат-в-короли все же жестоко просчитались. Мощная инерция длительного восстания подвигла гордых "капитанов" и "арматолов", как называли его предводителей, на борьбу "за независимость страны", теперь уже против ставленника российского самодержца. Начинается новый акт новогреческой драмы. Фактически новое восстание тех "гордых" "за независимость страны", против диктатуры Каподистрия.

Вот о чем те лермонтовские строчки! С точным указанием даже на своеобразное франкофильство того восстания, ведущего свою родословную от французской революции 1789-го, от ее лозунгов, даже ее флага. И вообще указание на все, что происходило в тогдашней, столь драматически становящейся греческой независимости. Вот так открывается чисто политическая шкатулка тех стихов.

Но уж совсем интересно их сугубо литературное происхождение. Лермонтов того года - полуподросток с чертами уже несомненной гениальности - неутомимо учится в им же созданной поразительной "литературной академии". Он неутомимо продолжает-перепевает самые важные для него поэтические образцы, бесконечно "переписывает" их. Вот как в случае со строками, явно восходящими к замечательному "сепаратистскому" монологу пушкинского Мазепы, доселе звучащему оглушительно:

Без милой вольности и славы

Склоняли долго мы главы

Под покровительством Варшавы,

Под самовластием Москвы.

Но независимой державой

Украйне быть уже пора:

И знамя вольности кровавой

Я подымаю на Петра.

...Строчки, которые, при некоторых других условиях и контекстах, могли бы - в украинском переводе - претендовать, пожалуй, на участие в конкурсе на создание национального гимна. Ведь, кстати, финский гимн сначала был написан по-шведски.

Тем временем уже другие темы теснились в сознании поэта. Но вот та новогреческая нота, возможно, разбуженная "Полтавой", у него переходит в собственно украинскую. Замечательный лермонтовский перевод-перепев пылкого монолога влюбленного Мазепы из байроновской поэмы, - с точным украинскими "ботаническими" реалиями:

...краса Терезы...

Теперь сродни полночной грезы

Мне кажется: идет она

Между каштанов и черешен.

Может быть, самый великий поэт свободы - и своей, и чужой - Лермонтов подростком как бы скрестил-сочетал свободу греческую и украинскую. Потом продолжив ее в поразительных стихах, посвященных княгине Марии, дочери "Украйны".

Но ведь он ценил свободу в любом ее национальном "формате". Покойный генерал-президент Дудаев в одном из своих последних интервью говорил о певце кавказской, горской свободы Лермонтове: "Наш великий национальный поэт". Тарас Шевченко был и вовсе лаконичен: "Наш поэт".

...А вот во Львове улицу Лермонтова в режиме пылкого патриотического экспромта переименовали в улицу Дудаева. Говоря военным языком того трагического генерала: бьет мимо цели. Совсем мимо.

Вадим Скуратовский, "CN-Столичные Новости"