Именно тексты, а не повести и рассказы и уж тем более не романы, если таковые жанровые маркеры прицепляют к этому Левкину авторы книжных аннотаций.

Сам же Левкин, неисправимый жанровый нигилист, не любит стандартные лекала — «Рассказ романа» или совсем уж запредельное «Три количества слов».

За рамками двухтомника — скорее по техническим, нежели каким-то другим соображениям — осталось некоторое количество текстов, в том числе самый обширный и в этом отношении нетипичный для Левкина текст — «Голем: русская версия».

Введение в левкиноведение

Если обратиться к «Яндексу», то он выдаст представительную подборку критических и рецензионных опусов — самых что ни на есть лестных: «культовый редактор культового журнала», Левкин «задолго до» «повлиял» и «определил».

Но вот собственно о его текстах (или «текстах») пишут как-то осторожно, шаманя и нагнетая метафоры, — так описывают встречи с инопланетянами или йети.

Вот всемирно отзывчивый обозреватель с некоторым ужасом фиксирует: «…это такой естественный интеллект, пульсар, посылающий миллиарды импульсов, расходящихся по центральной нервной системе и мгновенно сообщающих информацию о волокне, по которому они перемещаются...»

Ужас можно понять, поскольку, как фиксирует другой, более рассудительный критик:

«…у левкинской прозы есть такое поразительное свойство: всякий, кто о ней пишет, уподобляется Левкину, с трудом удерживаясь от «как бы» и «что ли», но в любом случае непроизвольно приспосабливая глаз к «застенчивым подробностям форматов», сам Левкин в одном из интервью назвал это свойство «потерей персонажности» — кому ж охота…»

Менее устойчивые критики описывают прозу Левкина в чисто медицинских терминах — жалуются на головную боль, накатывающую депрессию и даже суицидальные позывы. Хоть скорую помощь вызывай…

Ни в калашном, ни в суконном ряду современной российской словесности под такое номинации не предусмотрены, поэтому редко попадает в короткие и длинные проскрипции.

Впрочем, имя Левкина помечено премией Андрея Белого, премию эту он получил еще в домашний, петербургский период ее существования, когда она не стала инструментом литературной политики.

Метод и Вещество

Это можно объяснить тем, что публикации Левкина нечасты, он не печет по книжке в год, тексты его возникают то тут, то там…

Порой даже не сразу поймешь, что это — журналистика ли, аналитика или проза.

Впрочем, есть одна группа левкинских читателей, для которых такой проблемы нет, тут для краткости процитируем профессионального скептика: «Я знакома с некоторыми людьми естественно-научных и технических профессий, которые получают искреннюю радость от его текста и даже ставят его на первое литературное место, не Сорокина с Пелевиным…»

То есть там, где профессиональному гуманитарию видятся пульсары, виртуальности, некие сущности вроде дырки от бублика, условно говоря, технарь видит не только дырку, но и сам бублик, и того, кто его в данном месте-времени с увлечением перемалывает.

Пекарню, пекаря, может быть, его жену, детей… короче, «дом, который построил Джек».

Сказанное вовсе не значит, что гуманитарию теперь придется взяться за какую-нибудь тригонометрию. Идея неплохая, но вовсе не обязательная.

Нужна всего лишь небольшая перезагрузка зрения.

Тексты Левкина — как многие ранние, так и почти большинство поздних — удивительно похожи на математические задачки и часто начинаются с какой-нибудь элементарной аксиомы: «Жил человек одинокий, как его зубная щетка» («Старинная арифметика») или, наоборот, заковыристой теоремы: «Я не знаю, что откуда берется, и, значит, это можно представить себе как угодно: «Растворяется дверка, пусть даже поскрипывая в петлях, и оттуда выходит новая тварь» («Пять историй»).

Похожие зачины случались и у писателей долевкинской эры. Можно вспомнить хрестоматийную фразу про семьи счастливые и несчастливые, но если у Толстого дальнейший текст разворачивается в линейную историю «про», то в текстах Левкина эта прозаическая линейность совсем не гарантирована.

Заявленный тезис — это только затравка, далее речь может пойти совсем о другом: у Левкина пустоты между словами значат иногда даже больше, чем сами слова.

Математический субстрат его прозы позволяет абсолютную свободу перемещения во всех направлениях. Математикам, как известно, доступно всё — и яблоки посчитать, и про пункты А и В дознаться, не отрывая ручки от листа.

В этом смысле очень показателен экстремальный по методу левкинский текст «Тестировка Х».

Уже было замечено, что «героями Левкина часто выступают овеществленные абстракции: тяжесть, парение, сырость» . Для чего нужен такой герой, как «сырость», во всей своей навязчивой зримости? Ну явно не для просвещения коммунальных служб.

Сырость или загадочная кома из текста «Мозгвы» — это операционные элементы, служащие для описания чего-то совсем другого, большего, чем сама эта кома. И больше, чем «некто О.», за которым эта кома бегает по пятам, и даже больше, чем город, о котором идет речь.

Можно сказать, что Левкин всегда пишет об одном и том же объекте, очень сходном с Океаном из «Соляриса» Лема.

Четыре города

Пространство собрания сочинений делится строго географически и напоминает строку железнодорожного расписания Рига — Петербург — Москва — Нигде.

Оно, это расписание, и творчески, и чисто биографически для Левкина не менее грандиозно, чем расписание Камышинской ветки для Бориса Пастернака.

Ключевой пункт — конечно же, исходный — Рига, не Латвия, ни тем более Латвийская ССР, а именно город, такой, каким он сложился к концу советской эры. Собственно, поэтика Левкина создана этим городом, его Веществом (слово, ключевое для левкинской прозы).

Город с двоящимся названием Рига/Rīga, причем левая и правая его части абсолютно несимметричны, наполнены не только совершенно разными смыслами, но и обладают разными запахами, звуками, вкусом.

Если во всех городах СССР история была закатана в плотный советский асфальт, собственно сама Рига/Rīga с конца мирного времени (1914 год) практически до конца ХХ столетия спрессовывала в одном временном поле осколки разных эпох.

Граница между десятилетиями могла обозначаться дверью между комнатами, выйдя в подъезд, можно было из 80-х попасть в 30-е, а спустившись во двор, оказаться вообще в XIX веке, особенно осенью-зимой, когда холод плотно прижимает печной дым к булыжной мостовой.

Пребывание в городе-палимпсесте до предела истончает чувствительность прежде всего к Веществу времени. В левкинских текстах оно непрерывно, несмотря на всю их как бы фрагментарность, настоянный на точной науке метод письма позволяет справиться с хаосом бытия, преодолеть его плотность, разложить на составляющие и выстроить как бы универсальную модель описываемого момента времени, какой-нибудь невероятный вращающийся тетраэдр.

Вненаходимость, «отдельность» левкинских текстов по отношению к литературному процессу мнима. Описание реальности словами — потому как Левкин в 80-е пишет о том, о чем будут в 90-е, в нулевые, — тестирует пространство 10-х.