В широкий кинопрокат вышел «Самый лучший фильм — 2». В тот же день в Театре эстрады премьерой новой версии спектакля «Сказание про царя Макса-Емельяна» празднует 50-летие легендарная студия МГУ «Наш дом».

События эти на первый взгляд не связаны ничем, кроме общей даты. Хотя временным совпадением эти два представления не исчерпываются.

Продюсеры «Самого лучшего фильма» объявили, что учли ошибки своего «первого блина» при работе над второй частью. Да, сиквел получился короче, динамичнее, с туповатым, но хотя бы внятным сюжетом и без совсем уж откровенной пошлятины на уровне незабвенной сцены с фаллоимитаторами из первого «Самого лучшего фильма».

При этом и суть концепции — пародии на коммерчески успешные фильмы минувшего года, — и качество исполнения, и, с позволения сказать, выразительные средства остались прежними. Просто Тиму Милана заменил Димати. Но этого и следовало ожидать.

Любопытнее, что спустя сорок лет после первой, нашумевшей постановки «Сказания про царя Макса-Емельяна» в студии «Наш дом» новая версия, осуществленная Марком Розовским в театре «У Никитских ворот», изобилует ровно теми же фишками и приколами, что и «Самый лучший фильм».

Принято считать, и не без оснований, будто целевая аудитория «Самого лучшего фильма» — подростки и не слишком образованная молодежь, тогда как Марк Розовский рассчитывает на интеллигентов, молодых в том числе, но больше старой, шестидесятнической закалки.

Однако в нынешней версии «Сказания...», точно так же как в «Самом лучшем фильме», пытаются развеселить публику тем, что изображают обкурившихся торчков (заводя речь про «антикризисный план», один персонаж со значением передает другому косяк).

А еще пародируют Бориса Моисеева в формате транс-шоу (прелюдией к дуэтной песенке трансвеститов «Знаете, каким он парнем был» служит диалог: «Привет, Борька!» — «Привет, Моисейка!») и пытаются играть стилизованные под старое кино репризы.

Разве что в качестве объекта иронии используют вместо «Жары» и «Мы из будущего» более соответствующего «легендарному» статусу проекта «Чапаева».

А вместо стилизованного рэпа Тимати (в «Самом лучшем фильме — 2» превратившегося в Димати) звучат советские шлягеры. Плюс музыкальная тема из песенки «Поворот» группы «Машина времени».

Боже упаси ловить Марка Розовского, автора «Холстомера» и многих других знаковых для своего времени постановок, блестящего драматурга, создателя успешного театра и педагога, в потакании «низменным» вкусам и работе «на потребу». Да и желание актуализировать спектакль 40-летней давности, наполнить его современным содержанием и звучанием вполне естественно.

Но почему же результат этих замечательных в своей основе устремлений практически дословно совпадает с чисто коммерческим предприятием не слишком высокого пошиба, каковым, чего не скрывают его создатели, является «Самый лучший фильм» и в совсем уже безобразной первой части или в чуть более приличной второй?

Ведая или нет, Розовский даже кое в чем обскакал «Комеди Клаб» — резиденты и их продюсеры по крайней мере ограничились кинопародиями и не стали влезать в политику. В то время как Розовский, замахнувшись на высказывание хотя бы отчасти социально значимое — а первый, образца 1968 года, «Макс-Емельян» таковым, несомненно, был, — ограничился лишь репризой «Пойдем, Кондолизочка, кончилось наше время» — практически в унисон телешоу «Прожекторпэрисхилтон», где много шутят о политических деятелях, но исключительно о западных, никогда о российских.

Но на Первом канале, пожалуй, иначе и не пошутишь, а кто может запретить это Марку Розовскому, если даже в более глухие годы его сатирический посыл пробивался сквозь прямые цензурные запреты?

И все же сегодняшний Розовский предпочитает обходить скользкие темы стороной. Впрочем, есть в премьерном «Максе-Емельяне» момент, когда при перечислении царей-бездельников, которых вскорости должен покинуть трудовой народ, упоминание Владимира Красно Солнышко — невинное и абстрактное, но режиссер и актеры явно придают ему большое значение, повторяют несколько раз, переспрашивая публику: «Ну что, дошло?»

Что именно должно «дойти» — с одной стороны, вроде ясно, и в этом смысле «доходит» с первого раза, с другой — непонятно, что же в этой шутке такого невероятного, почему надо с таким нажимом ее педалировать?

Тем более что она, помимо всего прочего, совершенно несмешная.

Это, кстати, пожалуй, и есть главная общая черта интеллигентски-продвинутого «Сказания про царя Макса-Емельяна» и вульгарно-попсового «Самого лучшего фильма»: оба они не смешные.

Хотя, наверное, кому-то смешно — у любого юмора найдется свой потребитель. И когда те же резиденты «Комеди Клаба» пытаются уверить, что Петросян не смешной, многочисленных поклонников Евгения Вагановича они вряд ли убеждают.

Но, право же, если даже в таких разных произведениях таких разных авторов и на столь разном уровне сделанных предлагается смеяться над карикатурами на Борю Моисеева и имитацией наркоманского бреда, значит кризис наблюдается не просто в юмористическом жанре, но в самом подходе к понятию «смешное».

Теоретически, несмотря на очевидное сходство результатов, подходы всё же разные.

На пресс-показе «Самого лучшего фильма — 2» даже Гарик Харламов с его бульдожьей харизмой не смог отбиться от журналистских обвинений в том, что смеяться в фильме по большому счету не над чем.

После очередного раунда вничью один из продюсеров проекта, отвечая, почему даже в кинопародиях не затрагивается суть использованных в качестве объекта картин, объяснил, что пародируемые фильмы авторам очень нравятся. И что они действительно считают их «самыми лучшими». В этом смысле название проекта следует воспринимать всерьез, а на прямой вопрос «Чего вы боитесь?» ответил так же прямо: «Мы Бога боимся».

Чего боится Марк Розовский и боится ли — вопрос несколько более сложный. Несомненно одно: в отсутствие официальных органов цензорского надзора над искусством (даже идея создания советов по нравственности не получила особого развития) существует — на всех уровнях и практически единое для любой социальной среды — представление о том, над чем можно смеяться публично, а что и кого лучше оставить в покое.

И речь не только о политических деятелях первого ранга, хотя в новогодних телешоу в качестве «мести» за смену канала уже походя пнули Максима Галкина, пусть косвенно, в пародии на «Программу Максимум»: «Почему Галкин не пародирует Медведева? Или Галкин уже не тот?»

Положим, Галкину досталось не за излишнюю политическую дальновидность, а всего лишь за то, что перебежал к конкурентам. Не говоря уже о том, что именно Галкин (между прочим, начинавший свою артистическую деятельность тоже при студенческом театре МГУ — в совсем другие времена, конечно) — единственный из юмористов, кто позволяет себе (или кому позволено откуда-то сверху?) пародировать Путина. Кстати, с большим уважением к «объекту» и совсем необидно, при этом порой довольно смешно.

Но убеждение, что смех и насмешка — одно и то же, а насмешка — проявление непочтительности, непочтительность же можно рассматривать как крамолу, отсутствие патриотизма и так далее вплоть до экстремистской пропаганды, — существует с тех пор, как в конце 1960-х сначала запрещали «Сказание про царя Макса-Емельяна», а вскоре и полностью закрыли студию «Наш дом».

Оно и до сего дня не исчезло.

Наоборот, убеждение это распространилось и на новые формы художественного высказывания, каких в те времена вообще не существовало. И авторы этих высказываний, независимо от их формы и статусных претензий, судя по всему, такое убеждение продолжают разделять.

«Спасибо Михаилу Бахтину, чье великое литературоведение, открывшее когда-то «карнавальность жизни» как фундаментальную ценность искусства, вдохновило нас в 60-е годы и продолжает столь плодотворно влиять на нас по сей день. Без Бахтина я бы этот спектакль, честное слово, не сотворил», — говорит о «Сказании про царя Макса-Емельяна» Марк Розовский.

Оставляя в стороне уместность обращения к Бахтину в связи с пародиями на Бориса Моисеева, отметим: «карнавальное время» — одно из ключевых понятий в упомянутом Марком Григорьевичем «великом литературоведении», есть особенное, «маргинальное» время.

Время это прежде всего связано с религиозными ритуалами, впоследствии утратившими свое изначально сакральное значение. Со временем «карнавал» трансформировался в светский праздник — дни непослушания, когда всё переворачивается с ног на голову, меняется местами, а «духовный верх» отождествляется с «телесным низом». Тогда всё невозможное в любое иное время становится возможным.

Когда Розовский и его коллеги ставили полузапретные спектакли, они на время выпадали сами и увлекали за собой публику из обыденного времени с его строго регламентированными нормами и прописанными за их нарушение наказаниями. Так они проникали на территорию свободы, пусть виртуальную, но действительно существующую по законам «карнавала» — именно в бахтинском его понимании.

Проблема «Царя Макса-Емельяна» 40 лет спустя не в том, что устарела идея, эстетика или актеры — с последними уж точно всё супер, молодые артисты театра «У Никитских ворот» прекрасно двигаются, поют и «зажигают» покруче потасканных резидентов «Комеди Клаба».

Тем не менее предполагаемого выхода в иное, «карнавальное» время не происходит, а сама по себе формальная стилизация под балаган искомой «карнавальности» не обеспечивает.

Спектакль Розовского, как и кинопародии «Комеди Клаба», воспроизводят всё то же обыденное время в присущих ему стандартных художественных (извините за выражение) формах.

И тут уже точно не до смеха.