В российском издательстве Ad Marginem вышла книга под названием "Чужая". Это киносценарий, написанный киевским автором Владимиром Нестеренко, более известным в интернете как Adolfych.
Адольфыч - совсем не кличка (хотя, конечно, и кличка, и "ник" в сети), а вполне реальное отчество, только записанное "как слышится". Сценарий "Чужой" был случайно найден где-то в недрах интернета и передан доброхотами в издательство. Дальше все происходило в ускоренном темпе - Ad Marginem быстро издало книгу, и практически тут же объявились желающие приобрести киноправа. По словам директора издательства Александра Иванова, опцион на солидную сумму 100 тысяч долларов уже подписан.
Кто бы ни купил "Чужую", он сделал весьма своевременное приобретение. Потому что этот сценарий - самый откровенный, прочувственный и в каком-то смысле даже торжественный гимн девяностым, который только можно себе представить. Таким девяностым - с братками в голде, путанами в лосинах, чеченами в трениках, раздолбанными бэхами и бесперебойной стрельбой. Рецепт простой - все перечисленные ингредиенты не только взболтать, но и смешать, покрыть лаком и приправить - хочешь трагизмом, как в "Бумере" Петра Буслова, хочешь иронией, как в "Жмурках" Алексея Балабанова. Но даже ирония годится лишь на то, чтобы только слегка закамуфлировать не подлежащую сомнению ахиллскость и гекторскость героев, приступом берущих крепость первоначального накопления.
Произведение господина Адольфыча, без сомнения, лучше сценариев упомянутых фильмов, написанных соответственно господами Бусловым и Балабановым и их соавторами. И дело тут не в том, что они так уж плохи, а в том, что Адольфыч больно хорош. Этот огромный дядька утверждает, что сам "работал в бригадах" и подобно своим героям выезжал в Чехию обеспечивать безопасность трудящихся в этой стране наших девушек. И что уже успел понести за свои деяния законное наказание. Не верить его рассказам не хватает духу. Да и не имеет смысла - к чему тратить время на сомнения, когда можно просто подивиться тому, каким смешным и при этом точным языком написана эта "Чужая". Вызывающим даже у не имевшего экстремального опыта гражданина ощущение, что нечто такое он, безусловно, когда-то слышал - на неизбежной в девяностые оптовке, в "трубе" на Пушкинской, да мало ли где еще. Образчик этого словотворчества гордо вынесен издателями на обложку книги: "Может, со зверями, а может, и с мусорами, только бомбанули они общачок наш". Внутри экземпляры не хуже: "Рыжуху спулить бы надо, вещдок. Стремно везти, да еще с дохлых". На этом фоне расхваленные диалоги Константина Мурзенко, написанные для снятого на излете девяностых "Мама, не горюй", наконец-то предстают тем, чем они и были на самом деле,- попыткой интеллигентного мальчика сойти за нормального пацана.
Господин Адольфыч же, наоборот, будучи независимо от подлинного количества его стрелок и ходок пацаном вполне реальным, пытается в угоду полюбившей его московской публике припудрить свой замысел культурными коннотациями. Хорошо, правда, что он не портит ими свой текст, а оправдывается устно. На имевшей место в Москве встрече с поклонниками он назвал свою главную героиню (которой в тексте дана емкая характеристика - "редкой масти тварь, мутная, голимая устрица") "девочкой из манги" и "Венерой в мехах". В тексте же "Чужой", к счастью, дальше сравнения героини с "драконом из фильма, который яйца в людей откладывал", экскурс в сокровищницу мировой культуры не заходит. И правильно - потому что на данный конкретный момент и японское аниме, и Захер Мазох куда более out, чем Владимир Адольфович лично. Потому что именно он поддерживает в нас уверенность, что и у нас была прекрасная эпоха. Или хотя бы интересная. В общем, что и нам есть что вспомнить. Потому что он нам сейчас необходим, как старый большевик на пионерском собрании. "А расскажите, Владимир Адольфыч, как вы беляков били". И льется связный рассказ - скачут Василий Иваныч с Петькой с шашками, а Гиря с Шустрым с вальтером и чизеттой, и строчит Анка из пулемета звонко и дробно, а Анжела по прозвищу Чужая от нее не отстает. Конец истории всем известен, но когда рассказчик доходит до места, где Чапай тонет, а Анжеле тоже очень, очень плохо, все плачут.
