Последние спектакли Римаса Туминаса — «Троил и Крессида» и «Последние луны. Тихая ночь» — вызвали неоднозначную реакцию. Кому-то они кажутся шедеврами, кто-то недоумевает. Однако за этот сезон случилось главное — Театр имени Вахтангова, возглавляемый известным литовским режиссером, вновь вернулся в ряды ньюсмейкеров. Со спектаклями, а не со скандалами.

— Вы выпустили за последний месяц две премьеры. Во втором случае режиссером спектакля значится Алексей Кузнецов, а вы — режиссером-постановщиком. Вы считаете спектакль «Последние луны. Тихая ночь» в той же степени своим, как предыдущий, «Троила и Крессиду»?
— Считать этот спектакль своим мне кажется естественным, поскольку и предложенный материал, и выбор стилистики — получилось или не получилось, другой вопрос — исходили от меня. Но я благодарен Кузнецову, потому что я репетировал «Троила и Крессиду», искал помощи в театре — помощи ассистента.

Я хорошо помню наш разговор с Михаилом Александровичем Ульяновым, когда я интересовался, как обстоят дела в театре в том числе и с ассистентами — есть ли они?

Это был один из важных для меня вопросов. Не помощники, а именно ассистенты, назовем их репетиторами, хотя репетиторы сегодня остались только в балете, а раньше это была нормальная практика и для драматического театра. Планы у меня были большие, вопрос был логичным. И Михаил Александрович с сожалением ответил: «Нету... Где ж найдешь человека, который махнул бы на себя рукой?»

При этом ведь человек должен владеть профессией режиссера в полной мере, но смириться с ролью ассистента. На самом деле это в русской традиции — наличие ассистента, просто сейчас молодой режиссер стремится быстрее вырасти и выражать себя самостоятельно, он считает, что его уже научили всему в институте, дальше учиться не надо, можно работать.

Не только в России — в Литве то же самое, режиссеры не хотят учиться профессии дальше, стремятся быстрее стать признанными. А великие режиссеры, насколько я знаю, — и Эфрос, и другие — шли именно этим путем.

У Кузнецова есть опыт режиссерской работы, он мне очень помог, и я его обозначил не просто ассистентом, а режиссером, особенно что касается первой части спектакля. Тем более что Кузнецов хорошо знает Василия Семеновича Ланового, им было легко начать работу.

— У меня не случайно возник такой вопрос. В Москве видели и литовские ваши спектакли, и предыдущие постановки с московскими труппами, и мы легко узнаем ваш стиль: яркие метафоры, много пластики, зачастую при минимуме текста или вовсе без него. В «Последних лунах» этой театральности нет. Такой стиль продиктован материалом или вы исходили из того, что работаете с актерами старшего поколения, у которых есть свои представления о театре?
— И то и другое, но я сознательно делал шаг назад, отказавшись от того, что, наверное, многие ожидали. Это актерский спектакль, актеры в нем — главное. Я отошел от привычной эстетики, мне это самому напомнило хорошие студенческие времена, когда мы играли, показывались, один отрывок, другой, играли по четыре-пять часов, честно, серьезно, понимали мировые проблемы, иногда это было долго, скучно — но очень искренне.

Искренность, сосредоточенность на человеке, анализ его внутреннего мира — вот к этому я стремился в новом спектакле. И для меня это было не болезненно, а интересно, радостно. Вернуться к литературному театру.

Не хочу идти на поводу у ожиданий, хочу попробовать себя в том, чего мне, кажется, не всегда хватает. А не хватает мне прежде всего внимательности и полного доверия актеру. «Последние луны» в этом смысле актерский театр.

— В том-то и дело, что ваш театр, каким мы его знаем, и литовский театр в целом — стопроцентно режиссерский театр, где актер — всего лишь исполнитель воли постановщика, не всегда даже задумывающийся, что и зачем он делает. Легко ли вам в этом смысле работается в Театре имени Вахтангова, где актеры привыкли к другой системе отношений? Артисты не требуют от вас объяснений по каждому поводу?
— Есть такая тенденция, и не только русская — она везде проявляется: обманчивое ощущение, что мы всё уже знаем о человеке, что надо только что-то чуть-чуть объяснить. Вот здесь-то мы и спотыкаемся.

Я думаю, мы отдаляемся от человека всё дальше, знаем всё меньше и меньше, человек всё сложнее. И действительно, возникает нежелательная тенденция, когда актеры — еще раз говорю, не только русские — говорят: «Ты просто ответь мне, кто я в этом спектакле, зачем я, как я выгляжу, а остальное я про своего героя знаю, и я уйду с репетиции свободным, спокойным».

Это ошибка. Мы разучились жить прошлым на сцене, историей, культурой, философией — эти слои просятся на сцену, а мы не можем их играть, мы можем играть только сегодняшние отношения.

Но хорошая пьеса всегда далеко, глубоко от нас. Соединять эту глубину с поверхностью, на которой мы существуем сегодня, необходимо, но это очень сложно. Отсюда, наверное, основные трудности моего пребывания в этом театре. Да и в любом другом театре, вообще в театре.

— Программа-минимум ваша реализована. Вы полтора сезона руководите театром, все заявленные на первом этапе премьеры вышли, и вышли в срок. Что вам удалось сделать на посту вахтанговского худрука помимо выпуска конкретных спектаклей?
— Мне кажется, удалось пробудить — а это самое главное — жажду к театральности, к театральному языку. Я не претендую быть современным, я довольно консервативен...

— По европейским меркам — возможно, но не по российским стандартам...
— Во всяком случае, я себя ощущаю более консервативным. Но, кажется, пробудить интерес к театральному языку мне удалось, а интерес этот ведет в свою очередь к возникновению ансамбля, который сегодня дороже всего. Дороже деклараций о театре-дома, театре-семье — этого уже не будет. Но возможен ансамбль, а это еще ценнее. Если вернуть ансамбль, то вернется и ощущение «дома», и атмосфера «семьи».

— В «Троиле и Крессиде» удалось создать тот ансамбль, о котором вы говорите?
— Думаю, не совсем, но в значительной мере удалось. По желанию, по отдаче актеров, по темпераменту познавания, преодоления, освоение нового — да, удалось, и, по-моему, им самим этот процесс понравился, они хотят продолжать: «Давайте, что дальше?»

— А что не получилось?
— Всегда в жизни меньше получается, чем не получается. Не получилось пока обрести «другую землю», «другой мир».

— По отношению к чему «другой»?
— По отношению к нашей земле — в метафизическом смысле. Мы не отказываемся от нее, но есть другие миры, мы на земле не заключенные, мы свободны. Это поиск, стремление к вымышленной реальности, туда, туда, а потом обратно, мы в любом случае вернемся на землю, в землю, так или иначе она нас примет...

Но пока с этим поиском иных миров не всё получается.

— Сформированный вами репертуар вызывает недоумение: «Троил и Крессида» рядом с «Белой акацией», хореографический «Берег женщин» и камерная драма «Последние луны»... Вы выбираете пьесы, исходя из своих режиссерских интересов или руководствуясь необходимостью занять по максимуму труппу театра, обеспечить приток публики в зал?..
— В первую очередь — режиссерским желанием. Уже потом соображения, о которых вы говорите, но они совпали с моими желаниями.

В самом начале я думаю о себе — как, наверное, и другие режиссеры, я в этом смысле эгоистичен, не приглядываюсь, чего хочет народ, чего хотят актеры. Заниматься этим — плохо, непозволительно, и мне удалось не поддаться соблазну обслуживать всех. Извините, но я ТАК хочу, и не то что даже ХОЧУ, а мне НЕОБХОДИМО, а если я не лукавлю сам с собой, значит я и других смогу заинтересовать.

— Но не секрет же, что вами и внутри театра не все довольны. Была история, когда Владимир Этуш, распределенный на одну из ролей в «Троиле и Крессиде», отказался репетировать. Были и другие аналогичные случаи. Как вам удается найти контакт с теми, кто не хочет или не может разделить ваши устремления к «иным мирам»?
— Что касается Владимира Абрамовича Этуша, он не отказался, потому что это не было распределением в форме подписанного приказа.

Отказаться от распределения — это другое дело. Этуш не отказался, он тактичный человек, ему показалось, что роль для него невыразительная, сомнительная, недостаточно крупная. Он в поисках другого материала — кстати, с его стороны есть предложения. Не было отказа — был разговор, а уже потом всё облипает слухами.

— Вы московскую критику на свои спектакли читаете? Насколько она вам интересна?
— Сразу, как только появляется, не читаю. Я стараюсь отойти, отодвинуться от уже готовой работы. Но мне собирают все публикации, складываю в папочку и где-то через месяц — да, перечитываю.

Это не отношение к критике, просто есть опасение: а вдруг они всё-всё угадали, что я хотел? Тогда это неинтересно; а если совсем ничего не угадали — тоже неинтересно...

И как-то так не хочется возвращаться, но проходит время, и я начинаю глазами критиков смотреть, искать, где мои ошибки, ищу в рецензиях рациональные мысли, готовлюсь к следующим работам с этими мыслями, с мнениями. Но никогда не распространяю эти мнения на актеров.

— «Троилу» в критике повезло, а вот ваше современниковское «Горе от ума» вызвало такую бурю негодования, какой не слышали уже много лет. Вам не было обидно, оскорбительно слышать эти оценки?
— Было обидно больше не за себя, а за них: ну как же так, посмотреть спектакль и не поймать ни одной мысли?! Обвиняют в русофобии, что я не люблю русских, русскую литературу — такие обвинения, конечно, обидны.

Я, простите, видел русскую классику в других московских театрах, видел действительно неуважение к классике, но я никого не осуждаю. А что, какие ценности защищают эти критики от меня? Шарж, карикатуру?

Это ведь не с «Горя от ума» началось. Я ставил в Театре Вахтангова «Ревизора» как приглашенный режиссер. Однажды на спектакль пришла женщина, сильно обиженная чиновниками. Видимо, с мыслью: «Посмотрю — отведу душу, мне покажут, какие чиновники гады!»

И она высказала претензию: «Я хотела насладиться, как вы этих подлецов высмеиваете, а вы показали, что они тоже люди, я с ними сталкивалась, я знаю, что они этого недостойны!»

Вот за эту женщину мне обидно, но и ее я понимаю, она пострадала, ей в свою очередь обидно. Такая общая на всех обида существует.

— Ваше «Горе от ума» — единственный за последнее время спектакль, удостоившийся «высочайшей» рецензии Путина еще в бытность его президентом. Правда, скорее критической. Какое впечатление она на вас произвела?
— Хорошее. Была очень интересная беседа. Потом звонили из газет, спрашивали: «Что вы будете менять в спектакле?» Я даже удивился, потому что был диалог, были вопросы, был обмен мнениями. Правда, часть разговора шла в присутствии телевидения, а большая часть — в узком кругу, без корреспондентов, и в сумме это было очень интересно. Да и сам факт...

Не думаю, что Путина не проинформировали, куда он идет, и, если бы ему сказали: «Там издеваются» или «Там раздеваются», наверное, он бы и не пришел.

Его привел именно интерес, а из интереса рождается диалог, анализ, и анализ, как мне показалось, доброжелательный. Он уже знал, что я стал руководителем Театра имени Вахтангова, и проявил интересе к дальнейшему творчеству.

— Но в Театр имени Вахтангова вы пока ни Путина, ни Медведева не звали?
— Еще рано.

— Ваши ближайшие планы связаны с «Дядей Ваней». Это уже решено?
— Да, уже в декабре начнутся подготовительные встречи, приезжает художник Адомас Яцовскис, с ним же мы делали «Горе от ума»; с января — работа, думаю, к концу апреля — началу мая должны выпустить премьеру.