В прежние годы сессия всегда была не только пиком студенческого стресса, но и моментом наивысшего, наиболее полного единения курса, группы или отделения. В эти драматичные недели к участию в учебном процессе возвращались даже самые закоренелые бездельники, в нормальном состоянии посещавшие институт не чаще одного раза в неделю и знавшие соучеников в лучшем случае через одного, а большую часть преподавателей не видевшие просто никогда. Именно во время сессии (так же, как и во время летней практики — археологической, фольклорной, архивной или полевой), а вовсе не в ходе повседневных занятий ковался дух студенческого братства, которое, при удачном стечении обстоятельств, становилось для его участников питательной средой на большую часть жизни. Поэтому чаще всего сессия — один из тех феноменов, которые выпускники прошлых лет вспоминают с неизменным удовольствием и ностальгией.

Зимняя экзаменационная сессия традиционно начиналась незадолго до Нового года и продолжалась практически до конца января. В то время как всё остальное человечество только-только продирало глаза после новогодних гуляний, деловитые юные создания уже бежали в читальные залы крупных библиотек. Для московских студентов-гуманитариев главными объектами паломничества были Историчка и Иностранка, а учащихся МГУ — Фундаменталка. В Ленинку студентов записывали лишь с третьего курса, да и обилие «заштабелированных» (подготовленных для перевозки в новое здание, но пока не доступных ни в старом помещении, ни в химкинском филиале) книг делало пользование этой библиотекой затруднительным.

В красивой и уютной Иностранке, отремонтированной по западному образцу еще в конце 80-х годов, заниматься было, безусловно, удобнее: здесь не ограничивалось число требований (запросов) на книжки из основного фонда, литературу можно было хранить неделю, а продлевать бронь — по телефону. Кроме того, здесь было банально светлее и просторнее.

Однако Историчка, расположенная в старом, темном и мрачноватом здании в Старосадском переулке, пользовалась у будущих филологов, историков, лингвистов и педагогов значительно большей популярностью. Основной причиной этого был… буфет. Пирожки в Историчке славились на всю гуманитарную Москву: с корицей и лимоном, капустой и картошкой, клюквой и яблоками, они стоили сущие копейки, но при этом были неизменно вкусными и свежими. Их выпекали прямо здесь же — на огромной дымной кухне, которую было отлично видно сквозь постоянно распахнутую дверь, и чарующий запах подрумянивающегося сдобного теста начинал ползти по всему зданию уже за пару часов до открытия буфета.

Именно в этом знаменитом историчковском буфете и происходили долгие обсуждения билетов и рефератов, обмен шпаргалками и знаниями, дискуссии о том, стоит ли надеть на экзамен к преподавателю Х мини-юбку или, напротив, лучше притвориться монашкой — авось пожалеет и троечку поставит.

А после ударных занятий (особенно в летнюю сессию) так сладко было всем вместе выйти из библиотеки в последние минуты перед закрытием, выпить пива по дороге к метро, а после завалиться на всю ночь к кому-нибудь из сокурсников для того, чтобы в прокуренной кухне снова и снова перечитывать конспекты, писать «шпоры» или просто до хрипоты пересказывать друг другу лекции. К утру голова трещала и от количества знаний, и от выкуренных сигарет, и от выпитого крепчайшего кофе. А сердце переполняла благодарность и любовь к собратьям по учебе, чувство исключительной близости и единства с каждым из них в отдельности и со всей группой (курсом, отделением) в целом.

Впрочем, далеко не всегда сессия оставляла столь лиричные воспоминания. Очень дурной, чтоб не сказать страшной репутацией пользовалась, скажем, зимняя сессия на третьем курсе в МФТИ: как рассказывают старожилы, по ее результатам отсеивалось до 40% студентов. Вот как вспоминает об этом испытании выпускник физтеха писатель, лауреат Букеровской премии Александр Иличевский: «В ту сессию я даже не пытался запомнить расписание зачетов и экзаменов — это всё равно было невозможно: зачетов было больше десятка, экзаменов — семь. Поскольку я тогда жил в общаге, в Долгопрудном, мы учились без отрыва от жизни: с утра вставали, сбивались в стадо и брели через дорогу, в учебный корпус. Было понятно, что половина из нас до конца экзаменов не дотянет. На этот случай даже существовала отработанная процедура: всех тех, кто не мог сдать эту сессию, декан отправлял к своему знакомому психиатру, и тот ставил им диагноз «маниакально-депрессивный психоз второй степени». После этого они отправлялись на месяц в психушку, а после возвращались оттуда с рассказами о том, как за ними трогательно ухаживали молодые и добрые медсестры. Это был единственный способ в той ситуации оформить академ, а значит, спастись от армии. Однако даже те, кто сессию успешно сдавали (как я, например), были обречены расплачиваться за это неделями или даже месяцами полной апатии и отходняка. Помнится, третий курс я еще как-то пережил, но вот потом мне очень долго хотелось только спать и пить чай с сахаром. Больше — ничего. Хотя во время самой сессии, разумеется, было очень много азарту и драйва».

Однако какими бы воспоминаниями — со знаком плюс или минус — ни сопровождалась сессия, она относится к числу самых эмоционально насыщенных впечатлений от студенческой жизни. Именно эти напряженные, яркие и по-своему счастливые дни для студентов прошлых лет на протяжении долгого времени после выпуска остаются своеобразными дорожными знаками, размечающими пройденный путь. Нынешним поколениям, для которых сессия всё больше и больше приобретает статус простой формальности, придется обходиться без этих знаков, отслеживая свои перемещения по жизни с помощью каких-то иных, возможно, еще не описанных ориентиров. Что, впрочем, до известной степени компенсируется отсутствием (или по крайней мере значительным уменьшением) стресса и нервно-психологической нагрузки.