Татьяну Толстую знают все, Марину Палей знают только литературные гурманы, любители изысканной прозы, «профессиональные читатели», интеллектуалы и снобы. Но и для них Марина Палей остается автором «Кабирии с Обводного канала», напечатанной «Новым миром» почти 20 лет назад.

Принцесса не у дел

Что же Палей, бросила литературу или стала писать хуже? Нет, она пишет много, ее повести и романы время от времени проходят в финалы «Большой книги» и «Букера».

Марина Палей в прекрасной форме, пишет ничуть не хуже, чем во времена своего звездного дебюта. Недаром ее «Рая и Аад» недавно чуть было не выиграла премию И.П. Белкина, деликатно уступив место «старшему» (заслуженному, всеми интеллигентами любимому 85-летнему Леониду Зорину).

В современной русской литературе у Марины Палей конкурентов немного, пять или шесть, не больше. Новый роман, «Дань саламандре», который пока что лежит в издательстве «Астрель», я считаю шедевром.

Может быть, Марина Палей слишком сложна, трудночитаема? Что вы! Пишет она не заумнее Татьяны Толстой и Владимира Сорокина и гораздо ярче, увлекательней Виктора Пелевина и Евгения Гришковца.

Но эти писатели издают свои книги тиражами от 20 до 200 тысяч, а тираж «Клеменс», единственного романа Марины Палей, который за последние семь лет вышел отдельным изданием, всего-то 2 тысячи.

Марина Палей когда-то была модным писателем. В начале 90-х ее «Кабирию» по недоразумению приняли за чернуху, столь востребованную на закате коммунизма.

Но с тех пор утекло много воды. Критики пытались было приткнуть ее книги то на полочку женской прозы, то отнести к прозе эмигрантской (недаром ее так любят сопоставлять с Набоковым), но в конце концов отступились.

Ни на одной полке она не прижилась, ни к одному направлению не примкнула.

Карфаген лжи

Год назад я свершил страшное преступление: написал о «русофобии» Марины Палей.

Умеренная русофобия со времен Чаадаева и Герцена стала для нас нормой, но Марина Палей выбивается из общего ряда.

А как еще, скажите на милость, определить это свойство? Марина Палей называет Россию «страной скотов» и даже «скотомогильником»! А как трактовать ее повесть «Хутор»?

Молодая дама из Ленинграда живет на зажиточном эстонском хуторе, стоически терпит обиды от местных жителей и оправдывает эстонку, которая из дремучей ненависти к русским попыталась отравить ее ребенка.

Мать, которая едва спасла маленького сына от смерти, с умилением описывает эстонское благополучие и порядок, сопоставляя с русской бесхозяйственностью и нищетой. Я до сих пор не могу спокойно читать эту повесть, кстати, одну из наиболее совершенных у Марины Палей.

А ведь эта русофобия, полагаю, отталкивает не меня одного. Времена нашего национального самоуничижения прошли. Дежурные выпады против отечества надоели.

Мы еще готовы терпеть насмешки над собой, но обличений не выносим. А Марина Палей не высмеивает, она, подобно библейскому пророку, обличает наш, нет, не Вавилон, но Карфаген, Карфаген лжи. А кто же любит обличителей? Разве современники любили ветхозаветных пророков?

Татьяна Толстая вроде бы тоже высмеивает, критикует российские порядки (точнее, непорядки), но это, так сказать, дружественная критика, даже самокритика, поскольку Толстая всеми воспринимается как человек свой, даже «свой в доску» (как бы «аристократическое» происхождение — не помеха).

Марина Палей «чужая», она этому миру несоприродна: «Я как могу оказываю иммунное сопротивление».

Палей безжалостна и бескомпромиссна.

На чужой стороне

Русофобия, в сущности, лишь одно из проявлений экзистенциального мироощущения Марины Палей.

Она ценит западный комфорт, порядок, чистоту, благопристойность, а главное — справедливость общественного устройства. Но культурный и благополучный Запад вовсе не земля обетованная. Россия и Европа — суть Сцилла и Харибда, улавливающие бессмертную душу, готовые сожрать, не оставив и косточек или что там может остаться от души.

Рая из повести «Рая и Аад» становится «жертвой» Европы, превращаясь из «микельанджеловской сивиллы» в стандартизированный «бильярдный шар».

Души заключены в уродливые несовершенные сосуды, не всякой суждено пробудиться. Материальный образ, тело — это еще не человек, даже не животное, а «кусок мяса» («Рая и Аад»).

Материальный мир, лишенный души, омерзителен. Летние платья напоминают «поэтически-субтильных майских утопленниц», русская баба — табуретку, голландская «психологиня» выглядит так, будто у нее «внезапно воспалились сразу несколько ветвей тройничного нерва». Даже новорожденный представляет собой всего лишь «три килограмма и сто пятьдесят граммов красного орущего мяса».

«Марина Палей — мизантроп», — утверждают критики. Автор «Ланча» с этим как будто соглашается. А вот и нет! Вся ее мизантропия направлена на лишенные души «куски мяса», на «рабов Гастера», на «обезьяноподобных гуманоидов». Человек — это не «двуногое без перьев», а бессмертная душа. Только эта «душа живая» одухотворяет и преображает мертвый мир.

Душа нематериальна, поэтому Клеменса не удается даже сфотографировать. Нельзя запечатлеть живую душу на фотобумаге.

Мертвое тело Раймонды «не имеет никакого отношения» к ее «навсегда свободной душе».

Впрочем, дух сильнее плоти. Он даже способен менять свойства материи. Тело Раймонды после очередной «смертельной» болезни и очередной операции выглядит «вызывающе не больничным».

Рая, еще не превратившаяся в стандартного голландского обывателя, талантлива и красива, а красота в мире Марины Палей — свойство души, а не материи. Обычные красотки в ее художественном пространстве всего лишь «животные», щедро оснащенные природой.

Полет Гагарина

Рая своей смертью обязана «милосердию Божьему». Всевышний позволил ей досрочно «освободиться», «откинуться». Какие глаголы-то! В художественном пространстве Татьяны Толстой их невозможно представить. Герои Толстой — аборигены этого мира, им незачем «освобождаться».

Но освободиться не так легко. Знаменитый памятник на ВДНХ как будто воплощает бессмысленность и бесперспективность побега: «Хвост прочно врос в асфальтированную площадку, не давая ракете ни одного шанса вырваться» («День империи»).

Но герой Палей — вечный борец, а бороться легче, когда Всевышний дает хоть слабую надежду на успех.

Не случайно по меньшей мере дважды, в рассказе «День империи» и в романе «Клеменс», появляется образ Гагарина. Советский космонавт, «разделивший одиночество Бога», — символ освобождения.

Хотя для творчества Марины Палей, как мне представляется, больше подходит другой образ: «Огонь, мерцающий в сосуде», — из классического стихотворения Николая Заболоцкого.

Всё творчество Марины Палей, от «Кабирии» до «Ланча», от «Клеменса» до «Раи и Аада», — об огне и сосуде, грубом, дурно слепленном, уродливом, мертвом сосуде и об огне, о живом огне.