Алексей Парщиков появился в Москве, где поступил в Литературный институт, после окончания киевской сельскохозяйственной академии. Любил повторять, что с таким сочетанием имени-отчества (Алексей Максимович) ему сам бог велел становиться писателем.

До этого Алексея Максимовича сильно помотало по Советскому Союзу – ведь отец его служил военным врачом, поэтому родился Парщиков на Дальнем Востоке, учился в Киеве и Донецке, затем переехал учиться в Москву.

После Москвы будет Стэнфорд, где он получил степень магистра за работу о Пригове и, после Америки, будет снова Москва; сначала в родительской квартире на Ленинградке, в доме-свечке у улицы Правды, а затем – на Речном вокзале, откуда Алексей уехал в Кельн.

Именно там, на Речном, он в последний раз, перед самым что ни на есть окончательным переездом, собирал друзей и раздавал книги; туда же через несколько лет Парщиков вернулся, чтобы собрать всех еще раз, на свадьбу с Катей.

Так теперь получается, что он всю жизнь, с самого раннего детства, ездил, мотался, маялся, обживая новые места и зачёркивая старые, возвращался и отчаливал вновь.

На Миллениум я приехал к нему в Кельн: тихая, двухкомнатная квартира на первом этаже, полная книг, картин и фотографий и, тем не менее, напоминающая келью отшельника. Кажется, в ней было темно; кажется, в неё совсем не заглядывало солнце.

В другой раз я навестил его летом и мы пошли в музей Людвига на выставку Барни, которого Алеша любил. Август, жара, но в его квартирке было все так же темно и тихо.

Алеша тогда увлекался фотографией больше чем сочинением стихотворений. И, потому, подарил на память один из своих черно-белых снимков – две женские ступни, торчащие из простыни. Изысканный символ незащищенности женской красоты.

Кажется, он тогда сильно уставал от одиночества и я очень обрадовался, когда в его кучерявой жизни появилась Катя.

А познакомились мы с ним в 1995-м, в Москве, по которой много и подробно гуляли – Алеша любил гулять и что-то рассказывать. Или объяснять. У него имелось великое множество «пластинок», рассказов о людях и домах, которые он, бездонно образованный, выдавал с заразительным артистизмом.

Ну, например, о том, как Марлен Хуциев предлагал ему сыграть молодого Пушкина. Помню его настороженность, когда я рассказывал ему о Славе Курицыне, перебравшимся в Москву. С ним я чуть позже и свел его в легендарном подвале издательства «Ad marginem» на Новокузнецкой.

Помню, как в свою очередь, Леша познакомил меня с Дилей Тасбулатовой и с лёгкой парщиковской руки мы дружим с Дилярой до сих пор. Это она позвонила мне сегодня сообщить весть о том, что Леша умер сегодня во сне…

А потом Алеша гостил у меня в Челябинске, где выступал с большим успехом, покорив не только искушенных южно-уральских пиитов, но и мою нестрогую маму, принявшую Алексея Максимовича как родного и завернувшего ему в дорогу баночку варенья.

В одном из своих эссе Парщиков пишет, что когда в очередной раз пересекал границу, обложенный многочисленным скарбом (переезд на ПМЖ процедура многоступенчатая и многотрудная), таможенник увидел на столике в его купе газету с рецензией на последний сборник, то спросил только одно – знает ли его клиент Бродского. Алеша знал и даже состоял с нобелевским лауреатом в переписке, о чем и сказал офицеру.

Тот понял, что перед ним большой поэт и не стал шмонать. Ту рецензию в «старой» «Независимой», «спасшую» его от досмотра, я назвал «Стеклянное небо»…

Стеклянным небом для Алексея была литература. После Киева и Донецка, Парщиков возник в Москве очень даже вовремя – как раз на излете советчины, обернувшейся небывалым и уже никогда более не повторившимся расцветом поэзии.

Вместе с товарищами и друзьями, Алексей «начинал работать» метареализм - последнее великое течение русской поэзии, прозвучавшее в 80-х и сошедшее со сцены к середине 90-х. Метареализм тогда «бодался» за степень влиятельности с концептуализмом, выродившимся в соц-арт и иронические вирши. И проиграли.

Метареалисты исчезли, быстро сошли с публичной сцены, весьма в духе своих метафизических поэтик, растворились в безбрежности, уступили место более легковерным течениям, а зря. Ведь если бы случилось небывалое и победил интеллектуально насыщенный метареализм, то сегодня, на выходе, мы бы получили совершенно иную литературу.

Алеша любил повторять, что поэты, создававшие метареализм, строгой школы не образовывали и были близки друг с другом не эстетически, но, что ли, психологически. Когда дружеские отношения важнее общей идеологической платформы…

Они, действительно, очень разные – Иван Жданов и Александр Еременко, Владимир Аристов и Илья Кутик, навсегда изменившие рельеф современной поэзии и всей русской литературы.

Ибо отзвучав в поэзии (все они даже и молчали каждый по-разному), метареализм дал мощные всходы в прозе и даже в критике. Хотя, кажется, именно Алексей Парщиков – был и есть центром метареалистического искусства, наиболее точным и четким выразителем невыразимого. Того, что дало название его главному сборнику – «Фигуры интуиции».

Там Парщиков фиксировал сны и невидимые излучения, пронизывающие наши тела, рассуждал о связи телефона и метро, рисунках Дюрера и Леонардо, изобретениях и гаджетах; он находил метафоры буквально всюду, конструировал из них тексты – как из кубиков лего.

Я видел его записи, видел, как он работает, заваривая крепкий кофе, разбирая слова и собирая их в каком-то новом качестве. Сочиняя или переводя, транслируя.

Нет, лёгким он не был, слишком знал себе цену; зато был ироничным, внимательным и женолюбивым. Имел склонность к эффектным жестам, но, временами, был прижимист. Читал стихи, свои и чужие, энергично и напористо, работая на эстраде точно тяжеловес. «Борцы выпрыгивают из кавычек ковра. А ты — испаряясь как изо льда»…

Виделись мы редко, но Алеша очень любил писать письма, каждое из которых является законченным и самодостаточным произведением искусства. Это, кстати, мгновенно оценил Вячеслав Курицын, предложив издать Парщикову их переписку.

Последний раз, когда мы общались, Алеша, обычно скупой на оценки, хвалил мой текст, посвященный памяти Александра Агеева. Кто ж тогда знал, что теперь придется сочинять некролог самому Алеше. «Чем обеспечено свидетельство? Мною и столбиком некролога…»

… Он любил писать длинные, медленно разворачивающие себя, тексты, то ли поэмы, то ли поэтические циклы, составившие лучшие его сборники – «Cyrillic Light» и «Ангары». С эпическими «Я жил на поле Полтавской битвы» там соседствовали верлибры, напоминающие мгновенные полароидные снимки.

Все, что он делал было межжанровым и не укладывалось ни в какие привычные рамки – стихи, похожие на эссе и прозаические отрывки, напоминающие интеллектуально озабоченную лирику.

Он и сам весь был таким, как его тексты – межжанровым, ершистым и непредсказуемым в своих поисках, непохожим на то, что делалось или писалось раньше. До него.

Зато он был похожим на синтаксис своих текстов – свингующий, со смещенным центром тяжести. Энциклопедически образованный, Парщиков спрягал разнородные символы и явления в тугой, неразрешимый узел.

Однажды я написал, что Парщиков сочиняет так, как обычно снимают кино – когда на первое место выходит монтаж сцен. Сегодня я бы уточнил: всю свою жизнь Парщиков писал видеоклипы – ибо скорость сообщения в его текстах стремительна. Стремительнее, кажется, уже и не бывает.

Он объяснял: «Мне было бы приятно, если бы читатель со мной мог пережить какие-то моменты моего опыта, поискового поведения во время самого написания текста, побывать на "сеансе" в шкуре воображаемого автора.

Я часто вспоминаю психотехнику Александра Еременко, как он работает, ловит тему, в охотничьем трансе "приманивает креветку. «В арматуре этого текста должна появиться креветка, – объяснил Еременко, – я ее сейчас переживаю и хочу воспроизвести", – улыбался поэт.

"В креветке – в реальной или в названии ее – есть и кривизна каприза, и ветка, и тайна нижних юбок канкана, кадриль, дрыганье и тугая непроницаемость панциря, креветка должна появиться в тексте. Клетки четверостиший – ждут, и она скоро поймается на уготованную вакансию, припорхнет, материализуется креветка и сдвинется каретка, остальное для нее я уже оборудовал... Черт-те что!»

Поэму «Нефть», сочиненную перед концом века, словно бы заговаривая судьбу, Алексей начал строчкой: «Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль…»

Тогда казалось, что начинается то ли новая жизнь – в Кельне, где он осел после многочисленных скитаний, счастливо женившись, то ли новый период, предстоящий чему-то более важному…

Но вышло иначе. Смерть уже подкрадывалась к нему, царапая окна иглой. Царапая горло болезнью. Знал он или не знал сколько ему осталось?

«Ответ унижает постановку вопроса»…