Юдит Герман — лауреат едва ли не самой престижной литературной премии Германии: премии Генриха фон Клейста, а также премий Гуго Балла и премии города Бремена. В 1999 году критики назвали Юдит Герман «голосом нового поколения».

На рубеже тысячелетий Юдит Герман стала одной из самых известных писательниц Германии. Она принадлежит к тем счастливчикам, чья первая книга получила восторженные отклики прессы и читателей, разошлась небывалым тиражом.

Теперь этот сборник появился и по-русски — в снайперски точном переводе Александра Мильштейна, который воспользовался служебным положением для того, чтобы расспросить немецкую писательницу о длине текста и жанре рассказа, а также о ее связях с Россией и с собственными персонажами.

— Для начала повторю последний вопрос интервью, которое мы взяли у тебя вместе с журналисткой Клаудией Тиешки восемь лет назад: «Действие рассказа «Красные кораллы» происходит в Петербурге. У тебя есть какая-то внутренняя связь с Россией?» Ты тогда ответила, что не можешь полностью выдать тайну этой истории. А теперь?
— «Красные кораллы» — это вообще-то самый первый мой рассказ. О России там говорится, как в сказке, и сегодня я бы сказала, что я его написала для своей бабушки, которая родилась в России.

Рассказ мой прочесть она не могла, потому что, когда мне исполнилось двадцать, бабушка умерла. Так что в России, картинно выражаясь, есть мои корни.

Я еще никогда не была в России и мечтаю о том, чтобы туда поехать, но на самом ли деле я этого хочу, я не знаю, ведь с осуществлением желаний нужно быть осторожным. В общем, Россия существует для меня как источник непонятной ностальгии.

Может быть, все это так и должно оставаться.

— Одно из твоих достижений — оживление в Германии интереса к короткой прозе. Обе твои книги — сборники рассказов и, насколько я знаю, третью, которая еще не вышла, тоже составили рассказы. Будешь ли ты их писать и в будущем? Или возьмешься за роман?
— В третьей книге я хотела попробовать большую форму, стала писать роман, но текст стал топорщиться, капризничать и в конце концов забастовал.

Тогда я прекратила эту попытку, снова обратилась к форме рассказа и сразу стало лучше. Катя Ланге Мюллер (современная немецкая писательница. — А.М.) однажды мне сказала: длину текста определяет не автор, а сам текст.

Так что я просто вынуждена была согласиться с решением моего текста быть рассказом. Хотя в третьей книге у всех рассказов одна и та же героиня — может быть, это все-таки первый шаг в направлении романа?

Так или иначе, я люблю рассказы. Люблю их читать. Люблю их писать. Собственно, я считаю вопрос о длине текста излишним. И в то же время я буду собой недовольна, если никогда не напишу большой текст. Парадокс.

— Каковы твои отношения с визуальным искусством? Подпитываешься? Существует ли обратная связь между вами? Помню: героиня «Ничего кроме призраков» пишет предисловие к альбому художника…
— Как только я дописала третью книгу, то сразу же сходила на три фотовыставки, одну за другой. У меня была в тот момент сильная ностальгия по картинам, по бессловесным рассказам, по атмосфере визуального искусства.

Да, я боготворю фотографию, я бы больше хотела быть фотографом, чем писателем. Я могу подолгу стоять перед фотографиями Эгглстоуна, онемев от их силы.

И, по правде говоря, я могу что-то оттуда взять в свой текст: молчание телефона на тумбочке возле кровати в пустой комнате мотеля, майский дождь, хлынувший на пыльную сельскую дорогу возле покинутой заправки. Краски и свет. Что-то похожее.

— Изменилось ли теперь, через десять лет, твое собственное отношение к героям первой книги?
— Отношение к персонажам «Летнего дома» похоже на мое отношение к тогдашней себе — вопросительное, отчужденное, потерянное.

Я плохо помню, как я тогда жила. Я вспоминаю саму себя как свой персонаж. У меня сегодня нет ничего общего с той прошлой собой — это же понятно?

И так же с персонажами, я их и знаю, и не знаю, они стали полностью самостоятельными, эмансипировались, пошли своей дорогой.

Такого персонажа, как Штейн, я, должно быть, выдумала, а потом он от меня полностью отделился.

Иногда я скучаю по собственным персонажам, но, может быть, это скорее ностальгия по тому времени, по той жизни. Хочется снова встретить кого-то похожего на Штейна, еще раз увидеть женщину с острова Бали, и то еще раз, и это...

Это сентиментально, конечно. Но ничего плохого в принципе в этом нет.

— Когда мы записывали то первое интервью, существовал только один перевод твоей книги на, кажется, чешский. Теперь есть перевод, например на шведский, ведь однажды я случайно познакомился с твоей шведской переводчицей. А на сколько всего языков переведена книга с тех пор?
— Обе мои книги переведены на многие языки, я думаю, на 15 или 17, но точно я не знаю. Надеюсь, что это не звучит высокомерно. Просто для меня это все немножко чересчур. Единственный язык помимо родного, который я еще как-то понимаю, это английский.

— Какие русские классики важны для тебя?
— Достоевский. Достоевский. Достоевский.

— Немецкие?
— Томас Манн.

— Ты мне как-то говорила, что прочла романы братьев Стругацких, и они тебе понравились. Ты могла бы сказать, что тебя в них привлекло? Со стороны кажется, что их проза страшно далека от твоих собственных историй.
— Я думаю, что мне так нравятся их книги именно потому, что они так страшно — и тут очень подходит это слово «страшно» — далеки от моих собственных историй.

Несмотря на это, я вижу родство душ, общие настроения, печаль, обнадеживание. У братьев Стругацких очень свободное письмо. Они не слишком озабочены, как рассказать: им хочется рассказывать, и они рассказывают, и это меня радует, когда я их читаю.

А еще — они многое и многих любят. Они очень любят ближнего своего, и в то же время пессимистичны в отношении человеческой природы, они что-то поняли в этой жизни, они мудры. Современный Достоевский? Может быть.

— Что еще из мировой литературы тебе нравится?
— Я читаю Апдайка, Йетса, Паулу Фокс. Я не читаю Роберта Форда и избегаю Филиппа Рота. Читаю Уве Йонсона, Хьелля Аскильдсона, Юдору Уелти. Я люблю Фолкнера. Последние годы я вообще не читала никаких других книг, кроме Фолкнера и Достоевского.

— А ты на самом деле встречала Хантера Томпсона? В твоем рассказе он живет в гостинице для престарелых в Нью-Йорке… Это не так, как Глен Гульд в романе Томаса Бернхарда — учится в Зальцбурге, чего на самом деле никогда не было?
— Хантер Томпсон живет в Нью-Йорке в отеле «Вашингтон Джефферсон», комната 23, второй этаж, рядом с выходом. Он редко покидает свой дом и слушает целыми днями Баха, «Вариации Гольдберга» в исполнении Глена Гульда, на старом кассетном магнитофоне. Ты что, не веришь?

— Как ты думаешь, почему в фильм, снятый по твоей прозе, были взяты четыре рассказа из второй книги и только один («Ураган») из первой?
— Режиссер Мартин Гупкенс хотел экранизировать вторую книгу, закрутить там такой хоровод историй о путешествиях.

Я думаю, он просто не захотел упустить при этом «Ураган», эту «something farewell» — историю из первой книги: она, с моей точки зрения, дополняет тему странствий, и в середине фильма создается как бы замкнутый цикл при помощи монолога, который взят как раз из этого рассказа и объединяет все истории.

«Представь себе жизнь», говорится там, представь себе то и это или вообще — совсем другую жизнь, по сравнению с той, которую ты сейчас ведешь.

— И, может быть, пару слов о книге, которая выйдет в мае? Если, конечно, это пока что не есть большая тайна издательства «Фишер».
— Третья книга называется «Алиса». Пять рассказов о… прощании? Я жду ее появления, испытывая смешанные чувства преждевременной радости, боязни, испуга, неуверенности. Но это ведь всегда так, правда?

— Правда-правда. Всегда. А у тебя это должно быть особенно… Потому что я помню, что, когда вышла вторая твоя книга, разные статьи о ней в центральных газетах начинались одними и теми же словами: «Никогда еще ни одну книгу в Германии не ждали так, как ждали эту...»

Беседовал Александр Мильштейн.