Дмитрий Мережковский некогда рассуждал о Грядущем Хаме, предрекая явление его в трех лицах — самодержавной казенщины табели о рангах, этой же казенщины, простирающейся в область церкви, и, наконец, хулиганства и босячества. Волна популистского босячества смела имперскую Россию, захлебнувшись затем в собственной крови. Церковь пережила историю, которую Мережковский и вообразить себе не мог, с благодушием салонного интеллигента рассуждая в 1906 году о сугубой необходимости «религиозной общественности» как панацее от всех этих бед. Одно, правда, осталось неизменным — казенный характер русской власти.
Мережковский был не чужд архитектурным метафорам, рассуждая о Китайской стене, которой подобна эта самая казенщина. Но сравнение требуется, пожалуй, посильнее. Это настоящая социальная египетская пирамида, пронизывающая всё общество. Несмотря на то что ее изрядно потрепали ветры новейших перемен, облицовка обветшала или обвалилась, а внутренние полости и галереи скрыты от посторонних глаз, как никогда прежде.
Русский начальник — уникальный антропологический феномен, к сожалению, плохо проанализированный социально и культурно. За отстраненными описаниями административных вертикалей, «управляемой сверху» демократии и т.д. и т.п. стоят вполне определенные человеческие типажи, социальные рефлексы и привычки, отталкивающая сущность которых обнаруживается в том случае, если их выполнение дает сбой. Окрик, хамство, зуботычина, бумага «сверху» — вот лишь некоторые основные способы поддержания этого «вертикально интегрированного порядка», выражаясь всё тем же отстраненным языком. Начальник в России — это не функция и не социальная роль. Это фундаментальная идентичность, в зависимость от которой ставятся все прочие социальные и материальные блага. Перестал быть начальником — утратил всё. Не просто пост потерял, но саму свою глубочайшую сущность. Но, как и всякий общественный феномен, начальственность обоюдна и требует взаимности со стороны тех, над кем начальствуют.
На прошлой неделе достоянием общественности стало несколько случаев начальственного хамства. В Екатеринбурге начальник ГИБДД по Свердловской области полковник Юрий Демин дал зуботычину журналисту, снимавшему служебную Audi А8, стоявшую в нарушение правил дорожного движения на пешеходном переходе. Всё это, конечно, протекало не безмолвно, а, как рассказали журналисты, с бранью и матом — как и положено начальнику.
В этой истории всё показательно — и представительский лимузин полковника, и образец его поведения на дороге, и жандармское хамство по отношению к мальчишкам-журналистам с трехгрошовой камерой из местного интернет-издания. Удивительна и в то же время характера трансформация, произошедшая с товарищем полковником, когда он дружелюбно и не без солдафонского юмора отбояривался от своего хулиганского поступка.
Вторая история не менее замечательна. В Государственный университет — Высшую школу экономики пришла бумага из ГУВД по Москве, в которой назывались имена студентов, задержанных во время последнего «Марша несогласных» и было рекомендовано отчислить их из вуза как «неблагонадежных». Бумага совершенно в духе Ширинского-Шихматова. Такое впечатление, что наши жандармские органы никуда не эволюционировали со времен Николая I. Египетская пирамида казенщины и полканной жандармерии вполне себе успешно вписалась в общество XXI века. За студентов Вышки я не очень беспокоюсь — тут, что называется, господа начальники ошиблись ведомством. Но не одних же вышкинских студентов похватали во время оного марша. И судьба студентов других вузов не внушает никакого оптимизма.
В этих двух историях отрадно только то, что они стали достоянием гласности. Весь этот жандармский механизм работает, пока дела идут келейно и гражданин в одиночку сталкивается со всей той системой, которая по идее должна его оберегать и защищать, а слабая университетская корпорация — с сильным жандармским сословием.
Что с этим поделаешь? Казалось бы, мы живем в обществе, где права личности гарантированы конституцией и разными законами. Получается, что начальственное хамство — это неформальная практика, институт, существующий наряду и помимо формального института права. И тогда, видимо, нет никакого другого рецепта, кроме хрестоматийного: повышать издержки неформальной практики, облегчать реализацию конституционных прав и гарантий. И главный прием, затрудняющий начальственное хамство, — предавать такого рода случаи публичной огласке.
Конечно, реалисты скажут: в том, что указанные случаи стали громким публичным фактом, нет ничего необычного — новый полпред просто решил устроить показательную акцию или что-то в этом духе. Но, к счастью, здесь мы имеем дело со случаем, когда причины действительно не имеют первостепенного значения. А значение, напротив, имеет сам факт публичной огласки. Потому что есть вещи, которые просто не совместимы ни с действующим правом, ни с самыми элементарными цивилизованными нормами коммуникации. Простое публичное предъявление начальственного хамства самоубийственно для этой практики, ибо естественная среда ее обитания — глухие кабинеты, узкие и закрытые коридоры власти.
В начале 1990-х в Москве автобусные остановки стали стеклить. И поначалу все они были засыпаны этим самым битым стеклом — улица не терпела ничего хрупкого. И вот мы стояли на одной из таких разгромленных остановок, когда мой собеседник заметил: с этим нельзя ничего поделать, нужно лишь проявить простую волю — стеклить заново, пока не привыкнут. И действительно, постепенно привыкли. С социальными привычками дела обстоят именно так: кажется, что с этим ничего поделать нельзя. Но время и настойчивость способны изменить любую модель поведения, даже столь глубоко засевшую в социальный костный мозг.
Публичность — важнейший момент, но всё же не единственный. Проблема, конечно, глубже и связана с упомянутым механизмом формирования социальной идентичности «начальника». Административная позиция превращается в ядро личности, утрата ее — это социально-психологическая катастрофа. Формально рецепт, казалось бы, прост: надо развести социальную роль (функцию «начальника») и саму личность, научиться видеть в себе также человека, а не только позицию в табели о рангах. Но на практике этот простой рецепт осуществить крайне сложно. Модель «личности», независимой, в частности, от занимаемой должности, не может родиться путем риторических заклинаний и пафосного превознесения этой самой личности (хотя именно так о ней принято рассуждать в традиции русской интеллигенции). «Личность» имеет позитивное институциональное содержание, которое находит свою фиксацию в праве, перед которым все равны и, значит, суть «личности». Но если прав Симон Кордонский и наше общество законодательно подразделено на сословия, каждое из которых наделено, вопреки конституции, «особыми правами и обязанностями», то мы имеем дело не просто с неформальным образцом социального поведения, который поддается коррекции средствами публичной критики. Речь идет об отсутствии институциональных условий возможности «личности», которая обладала бы определенной независимостью от положения в административно-сословных иерархиях. И пока эти условия возможности не будут отстроены и утверждены демонстративным правоприменением, начальственное хамство будет неистребимо.
