Вопрос о модернизации вышел сегодня на первый план. Этот концептуальный сдвиг не случаен. В 1990-х основными ориентирами для выбора вектора развития страны были «рынок» и «демократия». Начало 2000-х представляет собой движение, призванное как бы сбалансировать издержки движения в этом направлении. Рамочный политический словарь меняется — на первый план выходят понятия «стабильность», «суверенитет» и целый шлейф разного рода консервативных и псевдоконсервативных концепций в качестве культурной подтанцовки.

Сейчас на повестке дня поиски новых базовых ориентиров дальнейшего движения. Грянувший кризис только стимулирует эти поиски. Поскольку обнаружилось, что наращивание демагогического и финансового запаса, призванного обеспечить чаемую стабильность и суверенность, не увенчалось успехом. Если и не массам, то уж политическому руководству наша кровная зависимость от мировой системы вполне очевидна. Но если невозможно изолироваться, то надо обеспечивать себе достойное место под солнцем, каковое, как оказалось, всё же не может гарантировать сырьевой и охранительный сценарий. В этой ситуации, когда прежние понятия дискредитированы, «модернизация» выглядит привлекательно в силу своей нейтральности и стратегического потенциала.

Насколько мы, однако, готовы к тому, чтобы серьезно воспринять программу модернизации? Это сложный вопрос, не в последнюю очередь и потому, что сама теория модернизации в бытующих у нас вариантах нуждается в определенных коррективах [http://www.politphilosophy.ru/m/250]. Но здесь я коснусь другого вопроса — насколько российское интеллектуальное сообщество готово к тому, чтобы воспринять серьезно ориентиры модернизации. Здесь не всё так просто — за прошедшие годы у нас в научной и образовательной среде сформировалась глубокая интеллектуальная колея, которая затрудняет серьезный поворот к проблематике «модернизации». Начнем с того, что 1990-е в России были эпохой интеллектуальной моды, которая на все лады разоблачала и преодолевала «модерн» — это постмодернизм. Постмодернистская критика, транслируемая поначалу рафинированными западниками, претерпела в период «стабилизации» любопытную трансформацию — она была приспособлена для своих целей традиционалистами и консерваторами всех мастей. Она превратилась в инструмент легитимации антимодернизма любого рода, хотя изначально была всего лишь критикой «совка». Постмодернизм разоблачал мифологии и иррациональные стороны западного модерна. Но если этот процесс модернизации в конечном счете приводит к торжеству иррационального мифа, то какая разница, какие мифы мы будем эксплуатировать?

Постмодернизм в своем философском и тем более европейском изводе — довольно трудный для понимания интеллектуальный продукт. Его дополнял ряд облегченных для понимания версий, сформулированных применительно к более конкретным секторам экономики и общества, — таковы разного рода теории «постиндустриализма». Например, Олвин Тоффлер весьма популярно объяснял, что индустриальное общество сменяется «обществом знания». Иерархические организации, утверждали другие, сменяются динамичными социальными сетями. На смену экономике производства приходит экономика, в которой доминирует сфера услуг. В культуре также на смену парадигме массового производства идет парадигма индивидуализированного потребления. Ну и так далее по всем другим сферам экономики, общества и культуры. В итоге получалось, что исчезновение индустриального сектора — необходимый фактор перехода к постиндустриальному (информационному и т.п.) обществу. Оптимисты утверждали, что поскольку индустриальный сектор у нас и так почти отсутствует, то Россия лучше всего готова для того, чтобы сразу оказаться в прекрасном постиндустриальном будущем, — таков новый вариант скачка от феодализма к коммунизму.

Надо ли говорить, что тем самым общество интеллектуально оказалось готово к возврату к сырьевой экономике под видом демонтажа индустрии как ожидаемой фазы на пути к «обществу знания». Симптомом приближения последнего казался бум на рынке образовательных услуг. На поверхности результат этого интеллектуального тренда дал о себе знать, например, в связи с проблемой пошлин на автомобили: защита государством отечественной индустрии (автопрома) воспринимается как протекционистский архаизм, тогда как общественные симпатии оказываются на стороне динамичной и «креативной» группы перекупщиков подержанных иномарок. Что касается образовательного бума, то его результатом стало перепроизводство специалистов, ориентированных на рынок интеллектуальных услуг, которых наше общество попросту не способно освоить. В январе министр образования и науки России Андрей Фурсенко констатировал, что из 7,5 млн российских студентов, которые обучаются в настоящее время, для 1 млн 800 тыс. экономистов и почти 900 тыс. студентов гуманитарных профессий, из которых 750 тыс. юристов, рабочих мест нет. А это, добавлю, молодые люди, которые приготовились жить в обществе с высокоразвитым рынком интеллектуальных услуг, уже сформировавшие определенные ожидания от сделанных инвестиций в свой человеческий капитал.

Два этих мощнейших интеллектуальных течения — постмодернизм и постиндустриализм — задали, таким образом, определенный горизонт нашего понимания текущей ситуации и мотивационную структуру социального действия. При этом они объективно стимулировали складывание в обществе антимодерновой интеллектуальной атмосферы, которая состоит из множества интеллектуальных и идеологических трендов. Это различные варианты традиционализма. Это дискурс «самобытности», «особого пути» и изоляционизма. Это определенная культурная модель потребления. Это иррационализм во всех его многообразных и зачастую весьма утонченных формах и проявлениях. Это циничное недоверие ко всем «западным», то есть модерновым, ценностям — свободе, демократии, правам человека, закону и т.д. Последнее особенно важно, поскольку это не просто институты, но важнейшие мотивы, движущие силы модернизации, которая черпает свою энергию из человеческой субъективности, стремящейся институционально закрепить имманентную ей свободу, автономию и рациональность. Это не просто «социальные технологии», которые можно взять и перенести на другую почву для пущей эффективности данного государства, но объективированное выражение мотивационной энергии модерна.

С другой стороны, это хронологическая и, говоря марксистским языком, формационная ошибка: упадок индустриального сектора еще не означает, что мы оказываемся в новой, постиндустриальной экономике. Важно не только понимать направление движения: не менее важно знать, где именно мы находимся на этом пути. Неутешительная трезвость здесь лучше, чем самоутешительная ложь. Вопрос, конечно, не так прост — являемся ли мы рядовой слаборазвитой страной или великой и развитой державой? Но всё же он нуждается в адекватном и, скорее всего, более дифференцированном ответе.

Сказанное не означает, что интеллектуально мы совершенно не готовы к оформлению модернизационной стратегии развития. Сформировался сравнительно устойчивый консенсус по вопросу о том, что модернизация не может быть реализована путем простого трансфера социальных технологий (например, той же демократии). Чтобы они заработали, требуется собственный институциональный субстрат. Собственно говоря, критики прямолинейного трансфера обращали постоянное внимание именно на это обстоятельство: какие институты являются действительно работающими в российском обществе и какие модернистские функции они способны выполнять. Отсюда, например, диковинная на первый взгляд концепция Виталия Найшуля, где действуют такие персонажи, как «князь», «собор» и проч. Или, как выражается менее концептуально-радикальный Иосиф Дискин, «модернизация работает только тогда, когда вы нашли целевую группу и целевой индикатор». Эта консервативная поправка добавляет трезвости в конкретные шаги по модернизации российского общества. Но не менее важно и восстановить атмосферу интеллектуального доверия к процессу модернизации, и, самое главное, создать условия для мотивационной энергии самого этого процесса, которая черпается только в определенном проекте человеческой субъективности.