Реабилитация нацизма — вещь ужасная. Ужасающая меня лично, поскольку с нацистской точки зрения по матери я раб и недочеловек (славянин), а по отцу и вовсе подлежащий уничтожению (еврей). А мне, сами понимаете, не хочется ни голову в ярмо совать и пахать на сверхчеловеков, ни в овраге лежать расстрелянному — тем более. Особенно сильно меня изумляет активность некоторых с нацистской точки зрения рабов и недочеловеков на поприще реабилитации нацизма.

Однако наш новый закон о противодействии реабилитации нацизма в других странах — предприятие неумное и странное. Всё равно как если бы Польша приняла закон, карающий российских граждан за реабилитацию царского самодержавия, которое делило Речь Посполитую и подавляло польские восстания. А Филиппины приняли бы закон, карающий всякого в Европе и Америке за чтение вслух стихотворения Киплинга «Бремя белых». Потому что этими стихами поэт приветствовал подавление американцами антиколониального восстания именно на Филиппинах. Хотя, конечно, внутри собственных границ они могут запрещать что угодно в рамках национального законодательства. Потому что Вестфальскую систему 1648 года пока еще не отменили. А основана эта система, напомню, всего на двух тезисах. Государства равноправны на международной арене и суверенны в своих внутренних делах. Закон о противодействии чему-то, происходящему в чужой стране, — типичное вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Хотя, повторяю, какая-то часть этих внутренних дел может вызывать омерзение.

Но я, собственно, не о том. Я о более серьезной неправильной идее, которая составляет психологическую основу и означенного закона, и выступления министра Сергея Шойгу с призывом наказывать за «отрицание победы СССР во Второй мировой войне», и вообще всех государственных и частных проклятий по адресу тех, кто — внимание! — пересматривает итоги войны и переписывает ее историю. Не только историю войны, но и тем самым историю в целом.

Итак, «пересмотр итогов и переписывание истории».

Это воспринимается в России как величайшая идеологическая диверсия. А то и как национальное оскорбление. По этому поводу не совсем корректно упоминаются действующие в ряде европейских стран законы — о недопустимости отрицания холокоста, об уголовной ответственности за реабилитацию гитлеризма.

Почему не совсем корректно? Начнем с закона по поводу холокоста. Этот закон защищает память о погибших жертвах нацизма. Память о невинных жертвах и слава воинам-победителям — вещи все-таки разные. Вот если бы у нас ввели закон, охраняющий память павших на фронте и погибших из-за войны, — другое дело. Чтоб никому не было повадно преуменьшать количество жертв, понесенных нашим народом в боях, в тылу, в блокаде, в нацистском плену, в расстрельных рвах. А если бы к ним прибавили жертвы коммунистической диктатуры — цены бы не было такому закону. Но принуждение уважать погибших — это одно. Принуждение восторгаться триумфом — совсем другое. «Сиди тихо, не хихикай, у нас горе, дедушка умер» — или: «Наш папа самый лучший, кричи это громче, а то нашлепаю!» Кажется, ясно. Кстати, самый верный способ обесценить триумф — это насильственные официальные восторги.

Теперь о законах против реабилитации нацизма. Эти законы действуют в странах, где правили нацистские или пособнические режимы. Эти законы охраняют граждан тех стран от возможных рецидивов нацизма, ибо «еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада» — увы, это актуально и через два поколения после того, как гад был раздавлен. Так что эти законы — внутренняя забота Германии и Австрии. Они совершенно несимметричны предложению Сергея Шойгу карать за умаление нашего триумфа. Вот если бы в России приняли закон против реабилитации коммунистической диктатуры, тогда можно было бы говорить о соответствии: у них наказывают за отрицание холокоста, у нас — за отрицание Большого террора и трагедии войны; у них — за реабилитацию их усатого палача, у нас — за попытки обелить нашего такого же (в смысле — тоже с усами).

Но вернемся наконец к «пересмотру итогов и переписыванию истории».

К сожалению, пересмотр итогов Второй мировой войны начался практически сразу.

Одно дело — сфера влияния. Другое дело — перекройка послевоенной карты. В декабре 1945 года на севере оккупированного Ирана была провозглашена Демократическая Республика Азербайджан со столицей в Тебризе. Да, Иран по союзническому соглашению был оккупирован Советской армией, но лишь для того, чтобы гарантировать доставку американской помощи. Никто не договаривался, что войска там останутся навечно или что часть Ирана можно отторгнуть. Однако Сталин всерьез вознамерился продвинуться на юг. В январе 1946 года в дополнение к Азербайджанской Республике была провозглашена Мехабадская, то есть курдская, Республика.

Это и было первой попыткой реального пересмотра итогов войны. Черчиллю было из-за чего взбелениться и произнести Фултонскую речь (после чего, кстати, СССР ушел из Ирана; «после» не значит «вследствие», однако же ушел и обе республики исчезли).

Одно дело, повторяю, сфера влияния. Другое дело — жесткая дисциплина коммунистических правительств. К марту 1946 года, когда Черчилль произнес Фултонскую речь, почти вся Восточная Европа, кроме Чехословакии, была под СССР. Не в смысле интересов, связей, притяжений и прочих тонких политических материй, а в самом простом и грубом смысле — руководителей назначали из Москвы. Стоило появиться неугодным — их тут же убирали. Посол Советского Союза был если не прямым наместником, то чем-то вроде этого. Переворот в Чехословакии (февраль 1948 года) завершил, если можно так выразиться, первый пересмотр итогов войны. Когда вместо независимых демократических государств Восточной Европы, о которых шла речь в Ялте и Потсдаме, была создана цепь стран-сателлитов с марионеточными правительствами и, что особенно важно, с тоталитарной системой управления.

На очереди был второй пересмотр — раздел Германии и цепь берлинских кризисов, закончившихся изменением статуса Берлина и возведением стены. Об этом тоже никто заранее не договаривался. Можно спорить, кто первый начал «пересматривать итоги» в отношении Германии — западные союзники или СССР. Но факт остается фактом — пересмотр свершился. А для этого должен был произойти еще один, самый главный пересмотр — отказ от союзничества. В майском номере журнала «Новое время» за 1945 год говорилось, что фашизм победили три великие демократические державы — СССР, США и Великобритания. Но уже через год «Большая тройка» распалась. На сегодняшний день это самый печальный итог пересмотра итогов.

Вот еще один пример реального пересмотра: в 1991 году Россия признала независимость Литвы, Латвии, Эстонии. Ибо они стали союзными республиками по итогам войны. Но тут одна маленькая зацепка. Они вошли в состав СССР в том конституционном поле, которое (пусть формально) подразумевает право выхода из СССР. С независимостью Украины чуть сложнее, поскольку часть территории отошла к Украине именно как приобретение СССР в итоге Второй мировой.

Что касается переписывания истории, то тут вообще смешно жаловаться или негодовать. Ведь история — это и есть ее переписывание. Постоянное, день за днем. Оно бывает похоже на осторожное редактирование, а бывает — на размашистое перемарывание. Мне трудно понять, почему уточнение причин, по которым Ленинград оказался в блокаде, — это переписывание истории. А превращение Столыпина из сатрапа и вешателя в главного радетеля России — это обретение исторической правды. Советский школьный курс истории переписывается весьма прихотливо. Всё, чему нас учили касательно царской России, — это всё большевицкие извращения. Но сами большевики — вовсе не извращенцы, а, наоборот, эффективные менеджеры.

Вот и получается, когда мы пересматриваем итоги — то это реальная политика. Когда они ведут реальную политику — то это пересмотр итогов. То, что в области аргументов и фактов делаем мы, — это поиск исторической истины. То, что делают они, — это умаление нашего подвига.

В общем, ихний разведчик — это шпион. А наш шпион — это разведчик. Они и мы. Война закончена, война продолжается. Правда, уже не тех и не с теми. Это печально. Пересмотр итогов, я же говорю. Но зато не огнем и мечом, а путем взаимного переписывания истории. Это вселяет осторожный оптимизм.