Запомнила дословно. Просто потрясение: как это — не рассчитывать на талант, а на что? Потом, по ходу его жизни, стало понятно: Алеша оборудовал себе метафизическую пещеру, уединение, в котором хранились стихи, письма, чтение.

Там он жил со своим талантом, как в алхимической лаборатории, — музыка, художники, философы, из всего он извлекал смыслы и сопоставления, писал, гулял, один и с друзьями, — только в этой своей пещере он был свободен и не рассчитывал вообще ни на что.

Только и дела, что как-то обращаться со всем, что дано.

Он бережный был, внимательный, вслушивался во всё и вся, очертив круг интересов еще в молодые годы, внутри него и происходили открытия. Мэтью Барни, Штокхаузен, Ричард Давкинс, современные англоязычные поэты, дирижабли, французские философы, друзья-коллеги — тут всё было просто. Он заботился о своем рае («Рай медленного огня» называлась одна из последних его книг).

За стенами рая находились непролазные дебри ада. Зарабатывать деньги, решать квартирный вопрос, следить за тысячью мелочей, обрушивающихся на современного человека, у которого нет челяди, прислуги, секретаря, управляющего, каковые были у русских писателей-классиков.

Кто-то к этой многожильности, многообязанности и пробиванию лбом стен более способен, кто-то менее; Алеша был совсем не способен. И талант в этом не играл ни малейшей роли, вот он и не рассчитывал на то, что «придут и сами предложат».

Многие годы у Алеши был поводырь: жена, Оля Свиблова, ее многожильность поражает до сих пор. Потом всё разрушилось, он остался один. Романтическое бегство в Стэнфорд. Кайф сломанной об колено советской системы оборачивался сломом и эфемерно прирученных тысячи мелочей.

1990 год, звоню Алеше в Стэнфорд из Нью-Йорка, он спрашивает: «Ты что сейчас делаешь?» — «Мороженое ем». — «Счастливая, — говорит он мечтательно, — у меня нет денег на мороженое». Но он тогда был всё равно счастлив и верил в светлое будущее.

Вторая жена, швейцарка Мартина Хюгли. Славистка. Привозил ее в Москву, знакомил, а жили они в Базеле у ее родителей. Всё не получилось довольно быстро, и Алеша в тот период ушел в алкоголь.

Много раз в своей жизни он пытался работать, но надолго его не хватало. Когда настала новая ситуация — жесткого выживания, он заранее капитулировал. Прорубать ходы в джунглях, приспосабливать талант к тому, что не было для него раем, отказывался априори.

Эмиграция в Кельн — бегство уже не романтическое, акт самосохранения. До этого, бежав из Базеля, он вернулся было жить в Москву. В 1995 году мы затеяли журнал, посвященный культуре.

Затея по тем временам нереальная, от культуры бежали как черт от ладана, но всё же один номер вышел. К этому нереальному предприятию Алеша сразу прикипел, мы с жаром обсуждали концепцию, в тот единственный номер он написал текст «Треугольник Урала».

Это было одним из первых его эссе, потом он много писал в этом жанре. Его текст предварен справкой об авторе, им же написанной, по крайней мере это: «поэт-путешественник».

Он и из Кельна рвался уехать, в смысле переехать навсегда: то в Америку, то в Москву. Но осел, культивировал там свою пещеру, ездил по Европе, а по кельнским окрестностям проделывал ежедневные многокилометровые велосипедные рейсы.

Жил скромно, но ему большего и не надо было, он уже практически достроил свой рай, то есть уже можно было не платить дань аду и поглядывать на него без этого свербившего всегда чувства, что «что-то надо делать», но светлое будущее всё еще было впереди, оно никак не наступало.

И вот Алеша вступил в переписку с молодой журналисткой журнала «Новое время» (она заведовала отделом культуры и прекрасно писала) Катей Дробязко. С Катей я дружила, ничего не подозревая об эпистолярном романе, Алеша в письмах мне упоминал, что заинтригован.

Катя говорит: «Завтра Парщиков приезжает». — «Знаю». — «Еду встречать его в аэропорт». Я удивлена: никогда не виделись, чего вдруг в аэропорт?

Через неделю-месяц, по крайней мере как-то очень быстро, объявили о свадьбе. Я отговаривала обоих, особенно Алешу: куда ты ее везешь, она не знает языков, что она там будет делать, что ты с ней будешь делать — понятные опасения.

Но Катя решительно ушла с работы, и оба с чувством, что в обеих их жизнях свершилось главное, сыграли свадьбу и отправились в Кельн. Дату свадьбы запомнить легко: в этот вечер произошел «Норд-Ост».

Через звонки на мобильные он вошел в Алешину квартиру на Речном вокзале каким-то леденящим ужасом, и запланированный отъезд оказался еще и бегством от этой захватывавшей Москву кровавой волны.

«Дома у нас всё хорошо, удачно это получилось. Т.е. я не нарадуюсь. Катя семимильными шагами постигает пространства немецкого языка, общения у нас много, гостей много, совсем нет ощущения, что надо куда-то ещё двигать», — писал молодожен.

Ему казалось, что рай наступил окончательно и бесповоротно. Но — чтоб получить вид на жительство в Германии, иностранец должен сделать серию прививок. Одна из них оказалась для Кати роковой:

«Болезнь, которая на нее напала, называется синдром Гийома — Барре, редчайшая болезнь, воспаление нервных окончаний, т.н. «вторичная инфекция», которая бывает после вакцинаций», — писал Алеша.

Болезнь оказалась тяжелой и длилась бесконечно долго. Алеша превратился в мамку-няньку — роль, от которой всегда бежал, а тут принял как должное.

Наконец Катя более или менее выздоровела, у них родился младенец Матвей, еще один счастливый всплеск, но в это же время заболел Алеша. Болел все три года, неизменно надеясь на выздоровление.

Приезжал в Москву после первой операции, говорил с трудом, но был оптимистичен. Как и в последний раз, когда мы виделись: на Новый год, 2009-й. Всего лишь через видеокамеру, в скайпе, но от общения вживую уже немногим отличающееся.

Поднимали бокалы с шампанским по обе стороны монитора. Алеша уже давно не говорил совсем — писал Кате слова на бумажке, она озвучивала. Улыбался, махал руками, собирался продолжать лечение (в 2008-м описывал свой настрой так: «Лечиться буду, хотя уже есть всякие грозные прогнозы, но я решил даже не запоминать их») и надеялся, что всё плохое вот-вот кончится.

Вот и кончилось, и он вышел на какой-то непредставимо далекой станции, окончательно освобожденный от адских мук, — так я думаю. Поэт-путешественник.

Трагическая история Ромео и Джульетты, но не потому, что кто-то из людей был против: ад восстал против рая. Алеша свою историю выстоял до конца, райское сберег.

Остались взрослый Тимофей, сын Ольги, трехлетний Матвей, вдова Катя — человеческое продолжение и много писем, из которых постепенно станет понятна эстетическая система ценностей герметичного поэта Парщикова.

В 2005 году он прислал мне поэму (больше стихов не присылал, возможно, это было последним): «Стихи записываются, но проблема в том, что я их вижу как главки с очень свободным сюжетом, который сам по себе пока за кадром, и когда-нибудь я его выпишу отдельно как магистральный текст, чтобы было понятно, что к чему, если возникнут вопросы. Но какие-то тексты я могу показывать отдельно от этого сюжета. Например, «Сельское кладбище», вариацию на Грэя — Жуковского. Может, это и скучноватая вещь и даже странная, потому что в ней тема сдвигается в область истории воздухоплавания, но я решил тебе его послать».

Сельское кладбище
(отрывок из начала и конец поэмы)

Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернет назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?
(….)
Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавший на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.

Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж ребер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.

Перезахоронение. Могила — пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал — надежного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги — перемещения в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, еще не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключенным телефоном я слушаю сквозь плющ пустынную сову.

Две цитаты из писем:
«В искусстве есть много вещей, которые не перепоручаются другому: музыка, цвет, ритм окружающего. Наши культурологи как-то не видят различия между копией и оригиналом. Я и концептуализм не люблю не потому, что их идеи тотчас пригодны для пародии (в конце концов это весело), а потому, что, кроме идеи, они ничего не знают, не видят, не понимают, что идея, если она вообще артикулируется, это часто результат, а не посылка».

«Вообще-то ротация имен сейчас какая-то другая, об этом мало кто размышляет. Я только от Андрея Левкина слышал, что сейчас особенно убыстренное забвение после «раскрутки» (мы говорили с ним в Кельне о судьбе новых «поступлений»). Может, потому что нет школ и течений, т.е. художественных «перспектив»? А только настроения…»