«Летний домик, позже» — дебютная книга молодого автора (в 1998 году, когда она вышла, Юдит было всего 28 лет). Герман — редкий случай мгновенной славы: в 1999 автору была присуждена премия фонда Гуго Балла, в 2001-м — престижная премия Клейста, веское слово одобрения обронил мэтр немецкой критики Марсель Райх-Раницкий…

Книга стала популярной: ее перевели на 17 языков, было продано 250 000 экземпляров, автор провела почти год в гастрольных поездках (выступая с чтениями)…

«Летний домик, позже» стал одной из самых успешных немецких книг последних лет. Но что обеспечило этому томику — не роману даже, а сборнику рассказов! — столь безусловное признание?

(Неявные) парадоксы

Узнаваемые, характерные интонации (сдержанность, отрешенность), прозрачность, легкость слога (при скрупулезной детальности)…

Слог Герман отчетливо своеобразен, вместе с тем — ощутимо «классичен». К классической прозе отсылает рассредоточенный в повествовании психологизм, явный настрой на «подводные течения»…

«Чеховское начало» в манеру Герман проникает скорее всего через посредников — благодаря Раймонду Карверу: о влиянии его говорила, и не раз, сама писательница.

Очевидная старомодность этой прозы ощущается не только в манере, но и в… «анахроничной» этике.

В «Летнем домике, позже» слова «чужой муж» или «чужая жена» равнозначны красному стоп-сигналу (запреты все равно нарушаются, но с осознанием «преступления» — так подтверждается нерушимость заповедей).

И это при том, что персонажи — богемные (!) у них даже внешность — пощечина мещанскому вкусу (один из портретов: молодой человек расхаживает в женской шубе зимой, в оранжевой куртке дорожного рабочего — летом)…

Большинство рассказов по первому впечатлению — любовные. Однако в них есть нечто странное. По существу, ни в одном из них нет истории чувства: развития его, горячки страстей, угасания, охлаждения, вытеснения и т.п. — нет воспитания чувств. Часто нет, кажется, и самих чувств!

Рассказчица из заглавного рассказа НЕ любит. И не собирается жить в купленном для нее летнем доме (пусть и находит эту руину прекрасной).

При этом очень хочет, чтобы любовь ее друга была выражена, высказана — намеки должны обратиться в недвусмысленное приглашение!

Не уверенный в себе, нерешительный в чувствах друг тоже, кажется, ждет некоего знака — подтверждающего, что любовь не будет отвергнута, осмеяна?..

Да, читатель вправе усомниться в способности героев чувствовать. Если чувство сдерживается, в ожидании поощрения — достаточно ли оно сильно? и если любовь может возникнуть лишь «в ответ» — не является ли она заведомо иллюзорной, искусственно выпестованной?

Но почему «холодные» рассказчики и герои писательницы так безоглядно рвутся навстречу соблазнам, даже ищут их, пестуют иллюзии, понуждают чувства вырасти из пустоты и готовы идти до конца, даже и запретными путями, попирая «незыблемые» принципы?

Пожалуй, можно так определить подлинное содержание сборника: проверка возможности чувств. Старая история: по большому счету речь в (квазилюбовных) сюжетах о поисках жизни — и ее ускользании.

Что опять-таки классично. Фактически эта проза воспроизводит героя нашего времени, того, что бешено гоняется за жизнью. Питает неистребимые надежды на… выздоровление от иронии? от скорбного бесчувствия? надежды на возвращение исчезнувшей реальности?..

Возможность чувств

Безусловно, можно вычитать у Герман попытку написать портрет поколения (с той оговоркой, что в этой прозе «поколение» — пусть даже местоимение «мы» порой и звучит, — безнадежно раздробленно, разрозненно). «Поколение П» — в «женском варианте», в «старомодном» стиле…

Впрочем, это лишь одна из тематических линий сборника (кроме рассказа «Летний домик, позже» ее наиболее отчетливо представляют «Ураган (Нечто прощальное)», «Соня»…).

Вообще же поле зрения Герман не сужено. Пусть даже «поколенческий» комплекс переживаний и интонаций эхом отдается во всех рассказах сборника.

«Хантер-Томпсон-музыка», «Женщина с Бали»… — по этим страницам бродят персонажи, не свившие гнезд, безбытные, в фокусе оказывается ожидание встречи, раскрытости душ, искра контакта и… чад разочарования: отсутствие жизни фатально, одиночество непоправимо.

Приходится как-то с ним справляться, наполнять каким-то смыслом (который, впрочем, со стороны вполне может показаться абсурдом).

Лучшие рассказы книги с трудом поддаются единственным все объясняющим прочтениям. Их замыслы — как и подобает прозе, которая строится по классическим образцам, — не рациональны и вырастают, как из зерна, из самой формы. Один образ умен…

Это в полной мере относится, например, к рассказу с многозначительным названием «Конец Чего-то». Старуха разбрасывает протезы потерявшего глаз ребенка; подозревает в воровстве близких, которые ухаживают за ней, устраивает публичный скандал; в финале сжигает себя.

Собственно, что нам эта Гекуба?

Бытовые казусы эффектны в их абсурдности — но разве место их не на газетных страницах?.. Однако у Герман бытовой материал претворен или даже растворен авторским замыслом — остается прозрачно-слоистая структура повествования, умело настроенная оптика: система зеркал, уводящая взгляд в глубину.

Это только кажется, что на первом плане типаж и судьба — искушенный читатель включает боковое зрение, наблюдает за двойным отражением бытовой истории.

Можно присмотреться к женщине, ее рассказывающей. Можно сделать иной выбор — заинтересоваться «слушательницей», которая жадно следит за игрой чувств на лице рассказчицы.

Читатели, знакомые со вторым сборником Герман «Ничего кроме призраков», продолжат: вампирически впитывает чужие эмоции, их прихотливую смену…

«По эту сторону Одера» — казалось бы, малозначительный житейский эпизод. Немолодой человек живет с женой и сыном в дачном доме; затворник-мизантроп почти счастлив в его уединении — и встречает неприязнью, почти ненавистью дочь давнего друга (которая явилась неожиданно, да еще и не одна): он о ней знать не хочет, не хочет ничего вспоминать. Через пару дней посетительница уезжает так же внезапно, как появилась; мизантроп оставлен в покое — но остается он в растерянности и смятении…

Рассказ так построен, что непритязательная история начинает мерцать скрытой в ней тайной. Драматический потенциал сюжета ощутим, но так и остается непроявленным: драма не выливается ни в слова, ни в события, вытеснена в подтекст.

Несобственно-прямая речь, вопреки ожиданиям, ничего в характере не раскрывает. Не предлагается никакого авторского «психологического анализа» (только подводные течения: она, вместо того чтобы сокрушаться о своей отвергнутости, исчезает — выбивает у мизантропа почву из-под ног: одиночество избранное превращается в вынужденное…).

Никаких временных проекций, никаких спекулятивных построений (история… поколение…), никаких ясных намеков…

Можно, конечно, строить домыслы о прошлом, можно воображать себе бури, сотрясавшие когда-то эти души. Но очевидно: любая догадка — лишь одна из возможных. Образ же Герман, прозрачный на поверхности, темен в живой глубине. Как сама жизнь.

Вот в чем обаяние этой прозы: она так же неоднозначна и в конечном счете необъяснима, так же не завершена и совершенна, как жизнь…

Вполне можно представить себе критика, который увидит в книге Юдит Герман поэтику поверхности, эффекты гиперреализма или стояние «на пороге» тайны.

Но вот что любопытно: столь вожделенный (в недавнем прошлом) эффект непроницаемого образа, не желающего давать ответ о сути и причинах, достигается в этой прозе вне современных писательских техник.

Не говоря уже о том, что литература в лице Юдит Герман «разучилась» (больше не хочет) объяснять себя, оставляя это занятие читателям и критикам.

Эта проза, по сути, далека от «литературного сегодня», хоть и кажется принадлежащей ему (плоть от плоти). Дышит воздухом времени, однако растет на иной почве, питается соками иных традиций.