Юрий Петрович Любимов, основатель и бессменный руководитель Таганки, и сам по себе уже легенда. Это в его театр выстраивались ночные очереди, это он вывел на сцену Высоцкого, это его запрещали и выслали из страны, а потом, перепугавшись, даже задержали выход фильма «Тридцать первое июня»: звучавшая там песня «Мир без любимого» вызывала у всей страны определенные ассоциации…

В этом году легендарной Таганке — 45. Как сделать так, чтобы театр не превратился в музей самого себя, что должен уметь режиссер и как правильно разговаривать с актерами — Юрий Любимов рассказал корреспонденту «Частного корреспондента» Ксении Щербино.

— Театр на Таганке — высокая планка качества. Скажите, каково это — так долго руководить театром, который стал легендой уже в первые годы своего существования?
— Легенда — она и есть легенда. Груз легенды совершенно не тянет — тянет возраст…

Нас ведь любят хоронить. Может быть, потому что я очень старый, но почему-то любят говорить, что вот раньше — было, а теперь ничего нет. Хотя мне это странно, театр ведь жив до сих пор. Если бы что-то изменилось, я бы не смог больше руководить…

На самом деле я спокоен. Я вхожу в театр через центральный вход, и с первым же своим вопросом за день я подхожу к кассиру и неизменно слышу ответ: «Билеты проданы». И я спокоен.

— Некоторые театры с историей превращаются в музеи. Мол, у нас такие традиции, и, кроме этих традиций, ничего не остается. Таганка, несмотря на традиции, театр живой. Как вам это удается?
— Традиции должны быть. Куда же без традиций? Но лицо театра — это репертуар. Какие у нас авторы! Взять только современников: Борис Пастернак, Можаев, Трифонов, Абрамов… Поэты — самые лучшие! А музыканты? Шостакович! Вот сейчас Мартынов, между прочим, его учитель — Стравинский.

— Разве театр — это не артисты в первую очередь?
— А артисты — они перелетные птицы, так и должно быть. Они пойдут туда, где им насыплют корма, и это нормально. Пойдут в соседний двор — нельзя ли там заработать? А то, что у них тут есть, возьмут с собой и в прямом, и в переносном смысле. Как у Островского, когда Счастливцев и Несчастливцев разговаривают: «А чего это у тебя, Аркаша?» — «Да вот, взял пару подсвечников стащил…»

Это всё еще и у Антона Павловича описано, и у Булгакова в «Театральном романе»...

— Артисты совершенно по-разному о вас отзываются. Для кого-то вы диктатор, для кого-то — нет. А вы сами как относитесь к артистам: видите ли вы в актерах самостоятельную личность или пытаетесь их как-то направлять?
— Ну, по-разному, в зависимости от ситуации. Я стараюсь быть полезен артисту в любом случае. Я же не пророк, чтобы увидеть, что и как дальше с этим артистом будет. Люди ошибаются, им это свойственно. Хотя я обычно нечасто ошибаюсь…

Многие пошли отсюда дальше, как я и говорил. Одних режиссеров посчитать! Скажем, Калягин. Кстати, для меня это был очень приятный сюрприз, когда он сказал, что всему научился здесь, на Таганке, а не в Щукинском.

— А с власть имущими как складывается диалог?
— Когда приглашают, встречаюсь, конечно. А так я не хочу никому глаза мозолить. Да и просто так никому на глаза и не попадешь. Помню, нашему бывшему президенту, когда он был здесь, на Таганке, я и предложил поговорить — о казусах жизни.

— Вам всё время приходится задумываться об экономике — не отвлекает ли это от мыслей собственно о театре?
— Да нет, это я в шутку. Правда, довольно грустная шутка получается. Давно надо привести в порядок дела театральные, нельзя уже так больше работать…

У нас же большая страна! Это ответственность, конечно. Некоторые стараются как-то изменить свое поведение, подлизаться к кому-то…

Вон что у кинематографистов творится! У меня бы это вызвало желание сменить профессию. Но люди же все разные, и «хорошо» для них разное. Некоторые вон сидят развалившись, созерцают, а время бежит, раз — и уже ушло. Время быстро бежит, и всё меняется.

— Ну, вашего театра это не касается — он всегда чувствует время.
— Благодарю за комплимент. Мне кажется, тут дело в умении, умении делать стоящие вещи.

— А в чем заключается это умение? Поделитесь секретами мастерства!
— В чем умение? Во всем, пожалуй. В том, как замыслить спектакль. Режиссер должен собрать команду, ведь артисты — они исполнители. И композитор говорит со мной — с режиссером. Он не собирает артистов, не спрашивает, понравилось ли им, что он написал. Вот это — задачу режиссера — надо понимать и осознавать.

Я же пригласил команду, я не деспот, не выжил из ума, просто делайте то, что я вам говорю, что я вас прошу. У меня есть замысел, есть текст, и я начинаю всё это приводить в порядок между собой: мизансцена, свет, музыка — начинается синтез.

Театр — это и есть синтез, он состоит из множества вещей. Вообще театр похож на настоящее государство: тут всё есть — и рабочий класс, и интеллектуалы.

— Команда Таганки когда-то была самой звездной. А сейчас, когда вы приглашаете новых людей, вы тоже ищете звезд?
— Нет, звездных фабрик и без меня достаточно. Я человек злоязычный, так что прошу меня простить. С моей точки зрения, всё это блеф. Талант дается от Бога, а научить можно только ремеслу.

— Но ведь «Добрый человек из Сезуана» и стал своего рода фабрикой звезд…
— Ну, это уже потом кто хотел — становился вольным. У меня тут нет крепостного права. Зато у нас жесткий отдел кадров: трудовые книжки, которых уже нигде нет…

Везде же контрактная система, а у нас, как у клопов, штат. У нас народ хаотичный, недисциплинированный. Мы любим раздувать штат, поэтому у нас мало получают. И пока человек рвется в штат, он работает. А потом занимается своими делами и на всё плюет. Текст учит плохо, долго, забывает рисунок роли. У кого он кровушку пьет? У того, кто делает спектакль.

— И как вы справляетесь с подобной безалаберностью?
— По-разному. У меня к каждому был индивидуальный подход. Я уже рассказывал не раз, как было с Высоцким. Многие считали, что если ему сходят с рук некоторые вольности, то и им сойдут. Но я, когда злился на кого-нибудь, говорил: «Он — Высоцкий. Ему можно. А тебе — нет».

У меня свои критерии. Когда я пробил гастроли в Израиле, ко мне многие бегали с вопросами: «Почему он едет, а я нет?» У меня ответ всегда один: едет тот, кто играет лучше. Но это на остальных не действовало. Тогда я сказал: «Он едет потому, что он еврей!» И сразу все поняли. Так что иногда приходится использовать и такие аргументы.

— Наверное, сложно говорить известным актерам, если кто-то сыграет плохо…
— Ну, Немировичу-Данченко так вообще приходилось самого Станиславского снимать с роли. Артисты же не машины. Поэтому режиссер, невзирая на авторитет, должен сказать, если роль не идет.

И у Володи бывало, что роль не шла. Даже в «Гамлете» или в «Свидригайлове» не сразу пошло. Но у него и дело было не в актерстве, а в даре поэта, поэтому я и понимал, что он Шекспира одолеет.

Беседовала Ксения Щербино