Его называли «филологическим поэтом», «кабинетным», даже «постмодернистским». Полная чепуха, реникса! За «филологическими штучками» Лосева — за его демонстративной многоголосицей — всегда отчетливо виднелась фигура автора. Парадокс и обаяние этой «фигуры» заключались в том, что она была неотличимая и от лирического героя, и от второстепенного персонажа.

Фирменное лосевское сочетание, между прочим.

Плюс узнаваемое, безоговорочное отношение к чужому слову. У кого, кроме Лосева, было столько трепетной, искренней и бескорыстной нежности к русской классике? Фет, Случевский, Блок, поэты «парижской ноты» — вдруг оживали в его стихах. Получали второе рождение. Можно, говорил стихами Лосев, смотреть на мир и сквозь эту призму. Вы будете смеяться, но мир по-прежнему отчетливо виден под ее волшебным стеклом. Странно, да? Во времена тотального разброда, сумятицы, хаоса — и вдруг Фет. Вдруг — Тютчев. Или Бродский, скрещенный и с тем и с другим.

Удивительное дело.

В стихах Лосева русская поэтическая классика отсиделась, спряталась — в самые невыгодные, унизительные для себя времена. Жест благородный, высший — предоставить такой вид на жительство, собственные стихи! А самому отойти в сторону, занять место в партере. Лучшая его книга «Новые сведения о Карле и Кларе» — именно об этом. Потом будет много сборников и публикаций, но той свежести и зримости, наглядности и литературной игры одновременно (невероятное сочетание!) станет меньше.

Однажды Леша — так он просил называть его в письмах — прислал мне свою раннюю, «эрмитажную» книгу «Чудесный десант». И я поразился, как много в ней Питера, балтийского школьного детства. Со звуками и запахами, голосами (а Лосев умел озвучивать как никто). И это тоже крайне важно — иметь еще один ракурс, еще одну точку зрения. Еще один искомый фрагмент пазла — того удивительного питерского времени, когда заваривалась такая блистательная для русской литературы «каша». Складывалось созвездие, участником которого Лосев — теперь уже навсегда — будет.

Кстати, некоторые стихи из той забытой книги вошли в репринтную подборку.

Она была опубликована в «Новой Юности».

Потом он приезжал в Москву, по делам семейным, — впервые за много-много лет. Опыт его столкновения с кошмарной, хаотичной и бессмысленной реальностью Москвы запечатлен в блестящем эссе «Москвы от Лосефф». Тогда же в журнале «Арион» вышел мой очерк о его поэзии. И я договорился с Лешей о встрече, чтобы записать интервью для «Экслибриса», который мы тогда выпускали. К сожалению, отыскать этот текст в Сети мне не удалось. Только одну показательную фразу: «Самым сокрушительным укором в адрес моих стихов было обвинение в литературности. Лучшим собранием поэтов о ту пору в Ленинграде считался кружок при Горном институте. Эти поэты казались лучшими, поскольку их поэзия считалась первичной. Действительно, они много путешествовали по стране, писали про рюкзаки, пот и комаров, про провинциальные гостиницы и прочие первичные реалии. Им и отдавалось предпочтение».

Ну и где теперь эти «рюкзаки»? Эти «первичные реалии»?

Тогда же, в беседе, он грустно заметил, что после Бродского «великих поэтов больше, наверное, не будет». Может быть, он был прав, время покажет (показывает). Но. Если вдруг исчезнет вся живопись мира, все ее шедевры, я, наверное, смогу обойтись без Рембрандта и Леонардо.

Но вот без малых голландцев? Не знаю, не знаю...

* * *

Льву Лосеву

Вечер, печальный, как снег на картине
(Дельфтский Вермеер без подписи — дата
старческим почерком). Посередине
комнаты лампа — в конце снегопада

слышно, как тикают часики.
С полки таращатся классики.

Что бы добавить нам к этой картине?
жаркое пламя в голландском камине?
пару борзых на медвежьей подстилке?
букли? фестоны? пачули? пастилки?

карту страны на штативе?
клетчатый пол в перспективе?

Врёшь, Пал Иваныч, в старинном камине
нет ничего, кроме угля и сажи.
Если быть честным, камина в помине
нет в этом очень печальном пейзаже:

так, что-то вроде квартирки
площадью в две носопырки.

Пьяный хозяин сидит над бумагой,
слушает Наймана, капает влагой
на незаполненный лист —
вид у него неказист.

И ничего из того, что мы с вами
(кроме Вермеера) нарисовали,
кажется, нету вокруг.
Снег по карнизу тук-тук.

Так что представим себе мизансцену:
окна выходят по-прежнему в стену.
Найман пиликает — хочется выть.
Уголь. Без подписи. Скобку закрыть.

1999