Поначалу роман задумывался как «эпос в шолоховском стиле», однако позже от многих сюжетных линий автор отказался. Своих героев — русских и японцев, взрослых и детей — Геласимов забросил в забайкальскую степь 1945 года.

Деревенские дети играют в войну, взрослые ждут начала военных действий на Дальнем Востоке, а японский врач-военнопленный вспоминает Халхин-Гол и тайком пишет книгу об истории своего рода…

Наш корреспондент побеседовал с писателем о литературе, кинематографе и имперском сознании его героев.

— В романе я ощутил преемственность от двух магистральных жанров советской литературы — крестьянского эпоса и прозы о мальчишках военного времени. Насколько для вас важна эта связь?
— Я с огромной любовью и уважением отношусь к той литературе, это книги нашего детства. Но я не могу сказать, что я в своей работе опираюсь на какую-то конкретную традицию.

В каждом тексте у меня присутствует свое стилистическое решение. Каждая книга мне диктует формат, в котором она будет написана. Прежде чем написать первые фразы нового романа или повести, я прислушиваюсь внутри себя к ритму, которым это будет рассказано.

Я прислушиваюсь к голосам, которых требует материал. Всё зависит от «сеттинга» (как это передать по-русски?) — совокупности места, времени действия и набора героев.

А «сеттинг» в данном романе — степь. И она, естественно, предполагает длинные, синтаксически развернутые конструкции, историческую фактуру и линейность повествования.

И в конце концов вольно или не вольно это оказалось в чем-то похоже на классическую советскую традицию.

— В ваших прежних произведениях, помнится, была некоторая перекличка с англоязычной традицией?
— Да, этот элемент в моей биографии был. Сейчас он преодолен. Я вышел из-под обаяния англоязычной прозы, несмотря на то, что продолжаю ее читать. Есть такое ощущение, что время ученичества закончилось. Не хочется больше идти проторенными дорогами.

— Так получилось, что ваш роман вышел одновременно с романом Маканина «Асан». Обе книги объединяет тема войны, мифологии, плена и «приграничности» ситуации и всего происходящего. Что для вас значит эта пограничность, идея рубежа?
— С Владимиром Семеновичем мы совершенно случайно совпали в тематике и характерологии. Но в определенном смысле это совпадение далеко не случайное.

Я думаю, само время востребовало (и даже продиктовало) именно такие тексты. Поиски национальной самоидентификации, возрождение — давайте назовем его так — имперского мышления очевидно предполагают некую внутреннюю агрессию. Интеллектуальную агрессию в том числе.

И самая сильная по агрессивности тема — это, конечно, тема войны. Попытка исследования войны (по крайней мере у меня) есть явный отклик на то, что происходит сейчас с Россией. Она усиливается.

Мне очень нравится нынешняя стабилизация ситуации. Хотя и пугает возможность вернуться в те времена, когда в нашей стране было очень стабильное правительство, то есть в советскую эпоху…

Но то, что эти процессы происходят, — это факт. И то, что художники на них реагируют, — это уже художественная реальность. Я думаю, что мы совпали с Маканиным именно в этом.

Наши романы — реакция на усиление государства.

— Тут еще важно, что в романе и советские люди, и японский пленный Хиротаро — представители имперского, милитаристского сознания середины ХХ века…
— Конечно, и Япония, и СССР в 40-е годы представляли собой два тоталитарных режима. В которых личность подавляется ради торжества империи.

Мне было любопытно столкнуть двух аутсайдеров, двух изгоев этих империй. Они вышли из своих имперских систем и встретились как бы на другой почве. В романе ведь империи как таковые отсутствуют. Мимо станции идут эшелоны на какую-то далекую войну…

Но эти двое — русский мальчишка и пожилой японский военнопленный врач — они выброшены из своих имперских систем. Им нужно их чем-то замещать, понимаете?

И единственным замещением этого имперского «интерфейса» оказывается личная ответственность, личная эмоциональность. Понимание того, что ты — человек, ты вне нации и империи. И вслед за этим приходит личная симпатия и, в общем, любовь.

Оба героя становятся степными богами.

— На презентации романа вы говорили о нескольких вариантах текста, из которых в итоге выбрали один. Могут ли те, другие, всплыть, когда книгу, к примеру, задумают экранизировать?
— Планы экранизации уже есть. Причем именно по тому — сокращенному — варианту, который попал в книгу. К этому варианту, кстати, я пришел, отталкиваясь от своих разговоров с кинопродюсерами.

Сначала у меня была запланирована длинная история Петьки; кроме того, большой кусок романа был посвящен его отцу — вернувшемуся с фронта инвалиду, бывшему солдату штрафбата и Герою Советского Союза. (Этот персонаж тоже ярко выраженный аутсайдер — хулиган, пьяница, изнасиловал когда-то Петькину мать…)

Еще была написана история Хиротаро: его детство, жизнь в Париже, где он знакомится с русской девушкой Полиной, тоже студенткой. Она учит его русскому языку, у них любовь, они живут на бульваре Монпарнас.

Именно поэтому, кстати, когда Хиротаро на Халхин-Голе попадает в плен к русским, для него это не становится культурным шоком, ведь он знаком с русской культурой…

То есть поначалу планировалась длинная серьезная предыстория всех героев. Но она была вырезана после разговоров с режиссером, который хотел экранизировать роман.

Он убедил меня в том, что лучше оставить историю дружбы русского пацана и японского военнопленного: так будет кинематографичнее. И если фильм по роману будет телевизионным, например десятисерийным, то все эти предыстории в него войдут.

— Законы кино оказали влияние на ваши литературные замыслы непосредственно по ходу работы?
— Да. Но я и сам хотел сделать роман очень такой поджарый, сухой, в хорошей спортивной форме. Чтобы в нем не было наслоений жира. Ведь в классических русских эпопеях и сагах (даже в лучших образцах жанра) всегда много лишнего.

— Сейчас заканчивается работа над фильмом по вашему старому роману «Год обмана» (в нем тоже, кстати, как и в «Степных богах», звучит подростковая тема)…
— Фильм уже готов, озвучен, смонтирован, и мы ждем премьеры где-то в начале следующего года. Режиссер Александр Котт до этого снял несколько телесериалов (например, «Конвой PQ-17» по Пикулю), а теперь впервые сделал полнометражное кино.

Я смотрел черновую монтажную сборку. Мне она понравилась, там все очень симпатично. Актер Алексей Чадов получился очень похожим на моего героя, этакого раздолбая Михаила. Были места, где я от души смеялся.

Беседовал Андрей Мирошкин