В чем лично я уже начала сомневаться: когда тысячи людей рукоплещут произведениям, где филиппинские няни без конца плачут, вспоминая своих оставленных на родине детей, начинаешь сомневаться в своей правоте.

Известное дело: если долго и нудно долбить человеку, что белое – это черное, он в конце концов поверит этому (такие опыты, кстати, проводились в психиатрии).

Китайский свет в конце тоннеля. Чен Кайге
Однако – ух, слава тебе, господи! – во второй половине длинного марафонского забега под названием Берлинале стали проблескивать свет в конец тоннеля.

Появились фильмы стильные, изящные, не испорченные излишним гуманизмом и необходимостью сообщить человечеству нечто важное. Правда, боюсь, все они так и останутся на обочине генеральной линии германской «компартии»: если, конечно, не случится чудо.

В конце концов, как мы уже писали, во главе жюри сидит сама Тилда Суинтон, девушка во-первых с характером, а во-вторых, с огромным вкусом. На ее месте я бы все же обратила бы внимание на «Навеки очарованного», фильм Чена Кайге, великого китайского режиссера. Благодаря которому мы лет двадцать назад открыли феномен китайского кино.

Вместе со своим другом-соперником Чжаном Имоу, другим великим китайцем, они пережили и ужасы «культурной революции», и лагеря, и – когда наступило потепление – всемирный триумф.

Оба шли ноздря в ноздрю, побеждая на крупнейших международных кинофестивалях: Кайге в свое время удостоился «Золотой пальмовой ветви» высокомерного Канна, потрясенного могучей фреской «Прощай, моя наложница», охватывающей почти целое столетие новейшей истории.

Интересно, что перипетии большой истории были интерпретированы в том стародавнем фильме через пекинскую оперу: как метафизический сгусток китайской ментальности.

В новой картине – двухчасовой фреске о жизни великого китайского оперного певца Мэй Ланьфаня – происходит то же самое. Любопытно, что суть пекинской оперы лучше всех уловил ни кто иной, как оккупант-японец, юный офицер Танака.

Рапортовав начальству, что, мол, Ланьфаня лучше бы не уничтожать, а «приватизировать», присвоить себе, заставив петь для японцев. Одновременно отняв у китайцев часть субстанции их национального духа. Дескать, с Ланьфанем китайцы непобедимы, без него – беспомощны.

И это не есть преувеличение, но исторический факт: не согласившийся петь для японцев Ланьфан стал культовым персонажем для оккупированного Китая, вселяя в соотечественников все большее мужество.

Это, кстати, к вопросу об искусстве как таковом. И стоит ли сводить его к насущным нуждам поверхностного и декларированного гуманизма…

Ибо, как вы догадываетесь, в традиционной китайской опере ни слова не сказано о проблемах эмигрантов из третьих стран или все той же дезинфекции тюрем, над которой еще Чехов стебался.

Наоборот – Пекинская опера совершенно абстрактное, чистое искусство, почти как авангардное поэзия, «Черный квадрат» Малевича или минималистская музыка. Где мужчины играют женщин, а женщины (случается и такое!) – мужчин, где все переиначено и доведено до высочайше степени абстракции.

Никакого, ядрена мать, документализма, ныне столь модного. Это – феерия, Красота в ее абсолютном понимании. За которую, между прочим, можно и жизнью поплатиться.

Японский офицер-милитарист угрожает Ланьфаню смертью за нежелание подчиниться, оскорбляя его в том смысле, что тот, дескать, на сцене изображает «девок». На что величественный Ланьфан ответствует, что вне сцены он мужчина и готов это доказать на деле. После такого ответа оккупант мгновенно пасует…

Видимо, не решается поднять руку на национальный символ, на самое душу китайского народа.

Прощание славянина. Вайда
Боюсь, что если б в руки каким-нибудь гипотетическим оккупантам попался Том Тыквер или Лукас Мудиссон, их гибели – господи, прости, - никто бы и не заметил.

Ибо душу шведского или там немецкого народа они никак не выражают, не «репрезентуют» - как это делали их великие предшественники, Бергман или Фассбиндер.

Одна незатейливая песенка «Лили Марлен», под которую молодые немцы погибали в Сталинградских в окопах, скажет вам о коллективной немецкой душе, нежели сто пятьдесят современных фильмов с их гуманистическим месседжем.

Еще один выдающийся режиссер, восьмидесядвухлетний Анджей Вайда, в свое время поднявший польское кино на недосягаемую высоту, прибыл в последние дни Берлинале с интересной картиной «Камыш».

Как и его давний шедевр «Все на продажу», новая картина – фильм в фильме, история о том, как Кристина Янда, польская звезда, играет в фильме Вайды по рассказу Ярослава Ивашкевича.

Янда присутствует в фильме и как реальный персонаж и как актриса, играющая умирающую от рака женщину. Сам Вайда тоже играет в фильме режиссера Вайду, как это и было в «Все на продажу».

Этот старый прием, использованный и Трюффо в «Американской ночи», и Феллини в «Восьми с половиной» приобретает в «Камыше» трагическое звучание прощания с жизнью, с великим прошлым польского кино: картина посвящена памяти Эдварда Клосиньского, постоянного оператора Вайды и мужа Янды – в реальной жизни.

Снятые на пленку куски монологов Кристины Янды, скорбящей о только что умершем Клосиньском, вошли в фильм Вайды как перебивки из сюжета по Ивашкевичу. Вот такая сложная структура.

Впрочем, картина может быть интересна не только киноманам старой закалки и историка кино: если даже не знать этих аллюзий и тайных ходов, «Камыш» производит сильное впечатление.

Вообще на Берлинале блеснули именно что «старики» - начиная от Вайды и Чжана Имоу и кончая Стивеном Фрирзом, снявшим «Шерри», очаровательную стильную безделицу с обворожительной Мишель Пфайффер в главной роли.

Собственно, Пфайффер и оказалась главной звездой Берлинале: актриса столь же элегантная, сколь остроумная, изящная и умеющая, как никто в Америке, носить платья в стиле модерн.

Фрирз, либерал и демократ, не побоялся поставить «безделицу», наплевав на проблемы терроризма и антиглобализма.

И хотя «Шерри» не обладает язвительностью «Королевы», его предыдущей картины, гораздо более эффектной, в каждом кадре этой «штучки» так и чувствуется огромная культура, ирония, мастерство и опыт большого художника.