В аннотации к только что вышедшему стихотворному сборнику «Headwaters» («Истоки», декабрь 2008) я наткнулся на такую фразу: «Автор дает высокую оценку современной русской поэтессе Инне Лиснянской и публикует свои переводы ее стихов». Я был заинтригован: не так уж часто сегодня английский поэт — и хороший, как я убедился, прочтя стихи, — переводит русского. Но Роуэн Уильямс оказался не простым поэтом.

С Инной Лиснянской мы встретились в Иерусалиме, где она последние годы проводит зимние месяцы у дочери.

Инна Львовна принадлежит к поколению блистательного Булата Окуджавы, с которым дружила; она была на 17 лет моложе своего второго мужа Семена Липкина — тоже замечательного поэта, прозаика и переводчика поэтических эпосов разных народов.

В 1990-х годах Лиснянская стала активно издаваться, причем не только как поэт, но и как мемуарист и эссеист, и была в 1999-м награждена премией Солженицына и Государственной премией России.

Последнее мне довелось наблюдать. Случайно включив телевизор, я увидел человека-гору — Бориса Николаевича Ельцина, буквально нависшего над миниатюрной поэтессой в зловещем, как мне показалось, приветствии.

Несмотря на возраст (ей недавно исполнилось восемьдесят) и далеко не блестящее здоровье, Инна Львовна продолжает писать. Чувство от чтения ее строк я бы охарактеризовал как магическое наслаждение. Неизменно пленяет какая-то особая щемящая музыкальность, которой я не встречал у других поэтов. Вот одно из моих любимых:

Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, мое дитя.
Здесь, где я, твое былое
Машет, по небу летя,
Машет веточкой березы
Сквозь невидимые слезы,
Но сквозь видимый туман.
Красный цвет, вплетенный в косы.
Моря Мертвого стакан...
А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Нахожусь я постоянно,
Там, где ты, мое дитя.

— Вы как-то сказали: «Меня замечают только великие». Если отнестись к этому полушутливому высказыванию всерьез, то вас действительно высоко оценили такие фигуры, как Иосиф Бродский, Антоний Сурожский, Александр Солженицын, и вот теперь… Я держу в руках сборник стихов Роуэна Уильямса, 104-го архиепископа Кентерберийского, где вам посвящено стихотворение, а шесть ваших стихов Его Преосвященство перевел на английский! Как вы к этому относитесь?

— Я действительно так шутливо похвасталась. В каждой шутке есть не только доля истины, но и доля горечи. Меня мало кто знает и мало кто ценит. И тот факт, что обо мне одобрительно высказались четыре нобелевских лауреата, как-то приподнимает меня в моих же глазах.

Пастернак при встрече обратил внимание на истинно русскую музыку моих стихов. Но об этом бы не стоило мне заикаться, так как нигде это высказывание не зафиксировано, как и похвала Антония Сурожского. Он в начале 90-х с оказией послал мне письмо, но оно утеряно.

В Лондоне книжку моих стихотворений перевел замечательный мастер перевода Дэниел Вайссборт, и на нее откликнулся ирландский поэт-нобелиат Шеймас Хини. И вот недавно такая неожиданная для меня радость — глава англиканской церкви удостоил меня посвящением мне сонета и перевёл, как вы уже сказали, несколько моих стихотворных опытов. Кстати, в одном из интервью архиепископ тоже обращает внимание на то, что я мало известна.

— А всё же почему так получилось?
— Во всем виноваты мои стихи. Как бы я ни радовалась похвале высокого духовного лица, тот факт, что почти всем моим коллегам, да и читателям, я мало интересна, не случаен. Конечно, виновата и я сама: отказывалась от каких бы то ни было публичных выступлений. Жила всегда отдельно. Уединенно.

— На вашей страничке «Журнального зала» говорится, что вы печатались с 1948-го, но «чем дальше, тем меньше и труднее». С. Липкин в своем открытом письме об альманахе «Метрополь» упомянул, что туда вошли «семь стихотворений Инны Лиснянской, отвергнутых советским издательством (в числе других девяноста!)». Позднее И. Бродский скажет: «Лиснянская, может быть, точнее, чем кто иной, пишет о смерти... А это ведь одна из самых главных тем в литературе». Не потому ли вас отвергала или не замечала советская критика? Ее не устраивали «вечные темы»?
— Не только. Чужды были советской литературе и религиозные мотивы, а главное — сама стилистика.

— Как вы с высоты своего возраста и положения в поэтическом рейтинге оцениваете состояние современной русской поэзии? Дорастает ли она до высоких традиций?
— О, на это ничего не могу ответить, так как сама не доросла до высоких образцов русской поэзии.

— Насколько мне известно, в ответ на посвящение вы послали Роуэну Уильямсу свою последнюю книгу «Птичьи права». Процитируйте, пожалуйста, что-нибудь из этого сборника для читателей «Частного корреспондента».

— «Птичьи права» — это мое избранное. А книга новых стихотворений 2007—2008 годов, которую я составила по просьбе издательства, увы, из-за кризиса откладывается. Когда я ее составляла, случайно наткнулась на стихотворение 1998 года, написанное неприсущим мне белым стихом, причем с явным — тоже мне неприсущим — социальным посылом. Я про него совершенно забыла, и оно не было опубликовано. Мне бы хотелось привести его сейчас и заодно передать привет читателям вашего важного и интересного журнала.

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

Вот и кончается это безумное лето,
С резкою сменою температур, — перепады
От тридцати — до семи. Вряд ли ведал и Цельсий,
Что у металла такие крутые замашки:
Ртуть то взлетает на небо пламенным сгустком,
То пробивает землю голодным градом.

То ли еще впереди… Я повторяю:
Вот и кончается это безумное лето,
С грохотом касок шахтерских о рельсы России,
Будто бы каски нуждаются в хлебе насущном
Так же, как нищий народ полгода в зарплате.
Каски — здесь колокол. А молоточком путейным
Время бесчувственно бьет по бесчувственным рельсам.
Рельсы бесчувственны, ибо бесчувственны власти:
Что им до касок, до этих стальных параллельных,
Коль на чужих параллельных металл благородный
В банки вложили на личные депозиты.
Душепродавцы. Таких и тайный советник,
И Мефистофель еще не встречали. Подробно
Знает о властных структурах разве что дьявол,
Он, их защитник, подкинул мне формулировку:
Власти бесчувственны, ибо бесчувственно время.

Время в груди моей мечется… И повторяю:
Вот и кончается это безумное лето —
Бьется в падучей на бирже валютной. На рынке
Цены взлетают, как цельсьевой ртути не снилось,
Падает рубль, как не снилось и ртутному граду.
Вот и меня лихорадит. И зелень березы
Мнится то зеленью доллара, то мусульманским
Флагом в Кабуле или значительно ближе.
Треск в голове, да и ливень в окне… А конкретно, —
Здесь, в Переделкине, дробно идет перестрелка
Солнцевской мафии с кем-то. На телеэкране
Прежний пахан занимает премьерское кресло, —
Самое время свалить на юнца-технократа
Ужасы биржи и колокольные каски,
Что на Горбатом мосту оглушают булыжник,
Ибо попятились те параллельные рельсы.
А параллельные власти на красных кокардах
Черные щупальца свастики чуть закругляют.
Воры в законе. Россия в обвале, — как верно
Книгу назвал Солженицын, предупреждая,
Чем может кончиться это безумное лето.

Вот и окончилось. Нет, не случайно
В это безумное лето мы хоронили
Косточки царской фамилии, чтоб через месяц
Захоронить наших давних иллюзий останки.
И поневоле другой вспоминается август
Семь лет томутошний. Царской империи имя
Разом распалось на слоги, на буквы, на клички,
Будто бы тело на мясо, на жилы и кости.
Август кончается. Тычется носом дворняга
Возле помойки в газеты — в отбросы свободы.
28-е число девяносто восьмого.
Богом забытое место. Россия… Россия…

И. Лиснянская
Москва, 1998