Филипп Гранрийе — мэтр современного французского кино. Снявший всего несколько фильмов режиссер уже назван изобретателем нового киноязыка, вернувшимся к истокам кинематографа, удостоился сравнения с Бунюэлем, Эпштейном и даже Батаем.

Гранрийе стал героем настоящего философского эссе Эдриана Мартина, заслужил множество сложных определений в наисерьезнейших изданиях. Фразы «Мир целлулоидных кошмаров», «Архетипический страх приматов», «Потаенная территория невысказанного ужаса» и даже «Примордиальный лес, звенящий криками» стали вполне обыденными эпитетами в адрес Гранрийе, которого уже как-то и язык не поворачивается характеризовать банальным определением enfant terrible.

На самом деле этот вальяжный и улыбчивый, добродушный и наинтеллигентнейший человек средних лет, с лучезарной улыбкой рассуждающий о море и горах, красоте и любви, совсем не производит впечатление гениального маньяка и автора снафф-муви (хроники реальных убийств и насилия).

Из последних его достижений — картина «Озеро», где в роли очередного замкнутого психа снялся русский актер Театра им. Вахтангова Дима Кубасов. Вот с России и начался его разговор с нашим корреспондентом Ксенией Щербино.

— Должен вам признаться: я очень люблю, я восхищен русской культурой, Россией вообще…

— Россией в целом?
— Да… Увы, я мало ее знаю — литературу, кинематограф, театр, — только общие детали, ничего глубже, чем самые общие представления, но есть что-то в России, что заставляет меня встрепенуться, встряхнуться, что трогает меня.

— Ну, между Россией и Францией всегда было много общего, особенно в сфере культуры.
— Для меня это действительно так, не знаю уж, как для других французов. В русском кинематографе меня всегда интересовала постановка кадров, планов, образов, которые никто никогда не повторял, разве что, как это ни странно, в американском кино.

Мне вообще кажется, что между русским и американским кинематографом есть что-то неуловимо общее, что никто почему-то не замечает.

— Например?
— Ну, я имею в виду не большое студийное производство Голливуда, а классиков-одиночек. Например, мне кажется, что у Кассаветиса очень русский способ бытия. И мне он тоже очень близок.

— А что вообще вас интересует в кино? Критические статьи пестрят всевозможными гипотезами на этот счет.
— Если честно, то реальные истории меня не очень интересуют. Хотя мне нравятся работы некоторых кинематографистов, которые снимают в этой манере фильмы, исследующие общество и его взаимоотношения с реальностью.

Вот, например, Фассбиндер — великолепный немецкий режиссер. Но те вопросы, которые поднимаю я, — более ментальны, более, что ли, архаичны. Это существующее в нашей душе разделение на насилие и нежность — вот что мне интересно. Мне кажется, что все истории уходят корнями именно в архаику.

— Да, в ваших фильмах это ощущается… Из последних сравнений мне запомнилось возведение вашего метода к Делёзу и Деррида.
— Ну, я бы сказал, что как раз Деррида на меня повлиял в меньшей степени, если повлиял вообще. А вот Делёз — да, это по адресу.

Мне нравится эта философия жизни — Делёз заставляет вас перечитать Спинозу, где вы находите прекрасный отрывок о бессмертии. Все эти вопросы о напряжении, энергии, скорости, телесности, восприятии, которые я встречаю у Делёза, — ответы на них я нахожу в том кинематографе, который мне нравится.

Вот такая взаимосвязь.

— То есть вы полагаете, что связь между философией и кинематографом есть?
— Я бы сказал, что да, но она не прямая. Большие философские теории нельзя трансформировать в фильм, ничего не выйдет. Кинематограф — искусство брутальное и конкретное.

— Как жизнь?
— Вот-вот, именно как жизнь. Именно поэтому я киношник, а не философ.

— А философом вы стать никогда не хотели?
— О, вряд ли, при всей моей любви.

— Говорят, вы любите Достоевского…
— Очень. Я вообще не понимаю, как можно не знать Достоевского: это огромная часть мировой культуры, а не только русской культуры. Про Достоевского невозможно говорить в двух словах, поэтому я вам лучше расскажу о Москве.

Я был в восторге от Москвы — мы приезжали сюда на кастинг. И русские актеры тоже произвели на меня большое впечатление. Я надеюсь, что и при работе над следующим фильмом я приеду за актерами именно сюда.

— По какому принципу вы выбирали актеров?
— К сожалению, на сей раз у меня было мало времени. Поэтому здесь всю предварительную работу за нас сделал агент, изумительная женщина лет шестидесяти, которая, похоже, знает вообще всех актеров в России.

На встречу со мной пригласили 20—25 актеров, я поговорил с ними, заснял их на пленку. В результате отсеялись все, кроме 5—6 человек. А с ними мы отправились в лес недалеко от Москвы, и там я им предложил просто пронести какой-то отрезок пути вязанку хвороста, дрова, и заснял это.

Так в нашем фильме появился Дима (Кубасов). С того самого момента, как он стал медленно удаляться от камеры, я понял, что это — Алексей (главный герой фильма «Озеро» ).

— Вы не боялись работать с актерами, которые не говорят по-французски?
— Нет, напротив, это придавало определенный шарм нашей работе. Русские, чехи, французы, даже один бельгиец — и все заняты в одной картине, эдакая мини Вавилонская башня. Все это смешение языков абсолютно не мешало работе.

— А вы вообще считаете себя требовательным режиссером? Или предпочитаете импровизации?
— Нет, я предоставляю своим актерам свободу действий. Импровизация — неправильное слово. Я даю актерам шанс быть там, прожить жизнь своего героя, не просто почувствовать себя им, а стать им.

Тут требуются не только их технические данные, но и их человеческая и эмоциональная подготовка, их способность оттолкнуться от каких-то внутренних самих себя, чтобы стать собой — плюс еще кем-то. Это Дима плюс Алексей, а не просто Алексей и просто Дима.

— Ваш фильм «Озеро» имеет почти мифологическое звучание, ведь в сказках озеро зачастую является входом в потусторонний мир…
— Да? Я не знал, но и в моем представлении это действительно так — наверное, именно поэтому я выбрал озеро местом действия фильма.

Мы всюду искали озеро, которое стало бы идеальным местом действия, и нашли его рядом с Везле.

— Забавно. В наш век технологий мало кто задумывается о природе. Вы живете в Париже?
— Да, но родился я в Провансе — вот поэтому, мне кажется, ощущение природы у меня с детства. Каждый, кто родился или вырос в Провансе, меня поймет.