- Что такое режиссура для художника, дополнительный инструмент?
- Баловство. Спички детям не игрушка, а режиссура - для художников.

- Но, тем не менее, уже скоро десять спектаклей, значит, что-то в этом вы находите для себя.

- А просто интересно. Говоришь актрисе: «Выйди справа» - она выходит справа, потом говоришь: «Уйди сразу налево» - и она уходит налево. Это очень интересно!

- И благодаря интересу, имя Крымова сейчас знают не только узко театральные специалисты.

- (смеется) Значит, мы своего добились. Ради этого и было затеяно.

- Когда я училась в театральном, у меня, как и у всех были определенные амбиции. Но уже к третьему курсу, посмотрев на театр изнутри, поняла, что хочу преподавать. Рано или поздно даже свой театр умирает, а преподавание – вечный двигатель: вокруг всегда молодые люди, через четыре года новые, идея не успевает умереть. У вас есть и театр, и курс в институте. Что для вас преподавание?
- Вы очень здорово описали то, что я чувствую. Преподавание – грандиозный мир.

Раньше я не думал, что это так хорошо. Учителя в моем понимании всегда были неудачниками, которым не светит ничего другого. Они приходят в потертом костюме под смешки ребят и что-то им читают, математику или зоологию, или даже актерское мастерство, но это зачастую скучно. Потому что те, кто пытаются научиться, современней, чем тот, кто пытается их научить. Так я тогда думал.

Может оно так и есть, и только в редких случаях бывает по-другому. Но, все же сам процесс передачи захватывает. Это не передача опыта, опыт передавать опасно, все равно что передавать камни, которые у тебя в кармане. Вместе с учениками идешь, вместе сомневаешься. Это увлекательный процесс пути. Они еще не испорчены, у них интерес в чистом виде. Очень азартно. Почти как режиссура.

- Режиссура азартна?

- Прежде всего! Я никогда не был азартен, но меня это купило. Человеку, наверно, нужно куда-то на лыжах нестись под уклон. Испытывать чувство, что ты несешься, и при этом не очень понимать, как управлять.

Режиссура же очень трудная профессия, потому что она не в руках. Художник пишет красками, плохо или хорошо, но это стоит и можно показать. А тут… Она не в руках, в чем-то другом. Азарт состоит в том, чтобы понять. Своеобразный, но целенаправленный азарт. Хотя бывают разные режиссеры.

- Вам важно мнение зрителей, критиков?
- Конечно.

- А вот Анатолий Васильев, в театре которого вы работаете, утверждал, что его не интересует мнение других.
- Это лукавство. Васильев умел долгие годы вести себя так, как будто ему ничего не важно. Нет такого человека, которому было бы неважно. Думаю, это было важно даже Гротовскому, которому поклонялся Васильев, ведь он же тоже из плоти и крови.

Другой вопрос, как с этим обращаться – стелиться под мнение или дразнить его. Есть разные способы и важно уметь с этим работать.

- А были у вас искушения, предполагавшие борьбу - не только поставить спектакль, но вот все что угодно – приглашение в телевизор или в жюри престижного конкурса?
- Нет. Пока что все приглашения «в телевизор» были такие, что я соглашался. Более или менее симпатичные, но не стыдные, чтоб потом думать: «куда же я пошел».

Мне очень интересно то, чем я занимаюсь, каким бы оно не выглядело… маленьким. А оно действительно очень маленькое, но при этом занимает много времени. Мысль о том, чтобы куда-то пойти вместо работы не вызывает восторга. Ну что я там буду делать?

А главное – что будут делать актеры, пока я там.

- Для того чтобы все вдруг узнали твое имя полезно побыть лет пятнадцать в тени, быть именем только для круга специалистов?
- Думаю, что полезно.

- Ранняя слава дается авансом, а поздняя за заслуги. Но ранняя слава - не всегда хорошо: не знаешь еще, чем расплатишься, да и в двадцать лет по-другому воспринимаешь славу.

- О, я в двадцать лет мечтал об этом! Когда писал картины, мечтал, что они будут выставляться в музеях, продаваться и я буду очень богат. Тогда живопись была дорогостоящей. Я ехал на свою первую выставку, укладывал картины на багажник Жигулей и на полном серьезе сказал другу: «Смотри, я кладу на багажник двадцать таких машин». Он посмотрел на меня и сказал: «Ну, дай бог». С той выставки не было продано ни одной картины.

А сейчас, то ли потому что забот больше, то ли возраст, но я перестал быть озабочен этим. Интересно сделать что-то, чтобы следующий спектакль продвинулся в правильном направлении, ничего не забыть, все записать. Чтобы люди пришли на спектакль, чтобы хорошо сыграла актриса, которую вводим на главную роль в «Корове». Какие то другие удовольствия.

Ну что значит искушения? Позвать на престижный фестиваль? Недавно был в Авиньоне. Там проходил фестиваль, было много хороших спектаклей, прекрасная атмосфера маленького городка который живет театром. Можно приехать туда за свои деньги поучаствовать в офф-программе. Просто подать заявку, тебя припишут к театру, надо быстро поставить декорацию, потом быстро убрать, разнести билеты по кафе. Раньше может быть и поехал, но сейчас на такое не способен, не интересно.

Хотя выставки тоже раньше так не устраивал - где попало, что попало, за свои деньги. Я никогда ничего за свои деньги не печатал, не платил за аренду зала. Мне всегда казалось, что кто-то должен увидеть, оценить, позвать и заплатить. В этом есть достоинство профессии.

Наверное, я был бы более нервным, если б не было где играть. Но мы работаем в театре, у нас есть сцена.

- Вы в театре на договоре?
- Мы сотрудники театра. Называется «лаборатория», но это часть театра и одновременно ее отдельная ветка.

- Это еще Анатолий Васильев сделал?
- Именно он и сделал. Лаборатория существует только благодаря Васильеву. Причем, это было достаточно странно – он никогда не звал чужаков, и вдруг дал лабораторию, оснастил помещение.

Про это можно долго говорить – фантастический случай, фантастический человек, фантастическое поведение. Художник редко бывает щедр по отношению к другому художнику. Папа относился ко мне щедро, но я был его сыном. А с Васильевым меня не связывало ничего, кроме его отношения с моим папой, но это не могло быть долгоиграющим авансом.

Я так и не спросил у него «почему», и если спрошу, он уйдет от ответа. Но Васильев сделал неимоверное – взял моих первокурсников на ставку актеров и выплачивал им поспектакльные деньги. Каждая выплата была больше, чем стипендия, а мы играли четыре спектакля в месяц. Потом - зал, свет звук, обслуживание. Мы стали гордиться.

- Сколько осталось от тех первокурсников?
- В активной рабочей группе – трое. И еще трое приходят играть два спектакля. Всего было одиннадцать человек. Две девочки не принимали участие в лаборатории, трое отпали по ходу. Сейчас одна девушка работает штатным художником театра, другая - главный художник нашей лаборатории.

- Не соблазнили актерской профессией?
- Никого. И я совершенно этого не боялся. Они даже не пытались это делать, они изначально художники.

Сейчас новый курс – общий с Евгением Каменьковичем, где художники учатся вплотную с актерами и режиссерами. Я с удовольствием наблюдаю, что при всем интересе к этим профессиям, они остаются художниками. У них есть гордость и достоинство профессии, что никто из них носом туда не воротит.

- Совместное обучение способствует взаимному уважению?
- Оно способствует взаимному узнаванию. А уважение может вызывать только конкретный человек.

- Какое качество должно быть у артиста, чтобы попасть к вам в лабораторию?
- Талант и хороший характер.

- А если большой талант, но плохой характер?
- Нет.

- Талантливых много?
- Больше, чем с хорошим характером. Как белый гриб, но червивый. А надо чтоб белый и не червивый.

- Они для вас братья, дети, друзья?
- Всего понемножку, чего-то одного нет. (подумав) У меня к ним нежность. К друзьям не всегда бывает, к детям не всегда, к братьям, тем более. А к ним у меня нежность.

- Когда та же команда, постановка каждого следующего спектакля получается продолжением или новым?
- Наверное, получается продолжением. Это и хорошо, и опасно. Хочется, чтобы они развивались, не были одинаковыми. Их возможности и дарование оказалось намного больше, чем я увидел в первый раз. Интересно искать куда они продолжаются. Последнее время я стал задумываться об этом, ведь некоторые сыграли у меня уже пять-шесть спектаклей.

Стабильная труппа – это, конечно, хорошая художественная идея. Правда, это, в основном, советская идея, а в мире сейчас ситуация иная, более зыбкая, сезонная, не такая как в СССР.

А в советском театре труппа была застолблена как официальная семья, нельзя было никуда дернуться. Крепостное право. Чуть позже появилась свобода. Но потом все пометались, «понадергались», и поняли, что в этом тоже счастья нет. Ведь когда люди объединены одной художественной идеей, то ставишь не просто очередной спектакль.

- Как вы репетируете, как происходит процесс?
- Я никогда не задумывался, слава богу, как он происходит, и не хочу формулировать. Как-то происходит.

- Разрешаете актерам иметь свое мнение?
- Ну конечно, мы же люди. Я пишу коллективное сочинение, мы вместе его придумываем. Но мнение мнению рознь. Бывают такие, что мешают работе и портят настроение в процессе. Стараюсь с такими людьми меньше работать.

Спектакль делает один человек, главный, и это - режиссер. Вокруг должны собраться люди, которые это понимают. Меня интересуют мнения, и я готов разговаривать. Но только нужно вовремя остановиться. Ведь часто у актеров это способ не работать, а потрепаться или потрепать нервы.

- Значит, режиссер, все-таки, диктатор?
- Режиссер отвечает за спектакль. Ну, какой я тиран, я просто несу ответственность за происходящее на сцене. Если не будет так, как мне кажется, тогда спектакль будет не мой. Зачем я тогда провожу время, а не пишу картины или занимаюсь чем-то по дому? У меня ручка на двери отваливается уже год, и я ее не прикручиваю, мне же нужно чем-то компенсировать. А компенсируется - максимально хорошим спектаклем.

Тиран - тот, кто получает удовольствие от тирании. Когда система давления, подавления, угнетения, и сладострастия от всего этого. Демократия – это не когда все можно. Есть закон и порядок, и нужны способы, чтобы его добиваться.

- Насколько процентов должен попадать поставленный спектакль в сон, который у режиссера в голове, чтобы сказать – да, спектакль удался?

- Бывает, после уже окончания работы, ощущение, что «недопопал». Для этого понимания нужно немножко остыть. Обычно я кончаю работу, когда мне кажется, что я сделал ее на сто процентов.

Конечно, это ложное чувство. Потом, по прошествии времени, понимаешь, что вот тут немножко не так, и это же сбавляет процент от ста. Но, кончаю работу, когда кажется что сто, когда больше уже не могу.

Я никогда не выпускал неготовый спектакль. Кстати, благодаря Васильеву, который относился к этому философски – ты репетируй, когда получится, тогда получится. Это сейчас в театре есть сроки, а тогда их не было. Я выпускал первые спектакли в другом режиме, это была лабораторная работа – когда сваришь суп, тогда и позовешь есть.

Сейчас по-другому, но все равно у меня в мозгах, что если не получится, то мы закроем. Зачем же показывать не готовое.

- У вас уже есть свой подчерк, стиль, художественный метод. Он исчерпаем?
- Иногда, в счастливые моменты, мне кажется, что неисчерпаем.

- Что определяет материал, чтобы вы его взяли?
- Настроение, сегодняшнее настроение. Вчера сделал шумное, сегодня хочется тихое. Настроение и фантазия. Мы пьесу пишем в процессе репетиции. Это и есть самая главная часть творения.

Нужно объединиться вокруг общей идеи, обрести общее на основе сценария. Когда мы придумали, тогда начинаем делать, не отклоняясь. Твердо решив в какой-то момент, что сценарий мы уже придумали, и особых изменений не будет, только развитие.

- Говорят, что каждый определенный театр живет лет 15, а потом умирает. Вы согласны с этим?
- Говорят, что даже через десять. Ну что спрашивать, согласен ли я с тем, что человек умирает? Хочется сказать – нет, не согласен. Но это так, и театр тоже умирает.

Если он имеет основателя, то театр стареет вместе с ним. Станиславский, например, развивался немыслимо долго. Он имел сильную пружину и поэтому выдержал очень много. Но он был настолько мудрый, что понял – да, вот с этими актерами театр умирает через некоторое количество времени. Студии и есть борьба с этой смертью.

Станиславский победил, продлив театр, влив три студии в МХАТ. На сцене должны быть молодые. Ведь надо пьесы играть, надо истории рассказывать. Иначе начинаешь рассказывать все время про себя одного. Не про внутреннее свое состояние, а про физическое.

Конечно, страшно думать о смерти театра, так же как и о смерти человека. Каждый день об этом же не думаешь. Пьешь вино, работаешь, пишешь картины. Но, об этом надо знать, чтобы вовремя принять таблетку…

И умереть здоровым.

- Что было, с театром и лабораторией, когда в 2006 году Васильева уволили, и он уехал из страны?
- Это было очень плохое время. Тяжелое. Он же не дал никаких инструкций, сказал: «Работайте, ответственность теперь на вас. Только, смотрите, не скурвитесь». А как смотреть? Каждый смотрел в меру своего понимания, себя и возможностей. Людям, которые живут на жилплощади театра, будет просто негде жить, если они уйдут.

Я весь был в этом. Он несколько раз сказал – «не уходи», что немного облегчало задачу. Но, пока он не сказал это мне лично, глядя в глаза, прошел год. И этот год был тяжелым.

Сделать движение - и рассыплется все то, что стояло на столе. Хрустальные бокальчики с недопитым вином, икорка, серебряные ложечки - мои артисты и спектакли. Все это тут же посыпалось бы, разбилось, я бы не собрал. И я не решился. Не знаю хорошо или плохо. Мне об этом трудно вспоминать. А когда он так сказал, что все правильно, я малодушно вздохнул с облегчением.

- Есть история, а есть сегодняшний день. Сегодня в театре идет спектакль «Корова», и это история.

- Слова могут быть самые разные. В театре я пережил три таких периода. На Малой Бронной, когда у папы испортились отношения с актерами. Это было чудовищно, он ушел из театра, а я еще год оставался и видел, как меняется отношение ко мне, и вообще как меняются люди. Потом Таганка, где было совсем по-другому, но с таким концом, что…

Здесь мне иногда казалось, что это те же ситуации. Я сижу на собрании и все знаю. Какие-то зеркала стоят перед тобой. Но если вначале, на Бронной я сидел молча, то тут понимал, что нужно по-другому. Как будто кто-то шепчет тебе на ухо: «Это тоже самое, только там ты молчал».

Правда, оттого что говоришь, мало что меняется. На глазах у всех человека унизили совершенно несправедливо. Какой бы ни был человек, он был художник. Такой он был, сякой - какое это имеет значение!

Такой прекрасный цветок в довольно понятном букете русского театра, что только совершенно бесхозяйственный, безвкусный и злой человек мог взять и выкинуть его из этого букета. Это просто варварство.

Но, взять и зашибиться на глазах у всех – мол, я сейчас спрыгну с моста, не правильно. И я не решился спрыгнуть с моста. Мы поставили спектакль «Торги», иносказательным способом пропели ему песнь. Насколько это имеет значение – не знаю. Очень трудно разобраться не только самому, но и со стороны.

- Если бы все прыгнули с моста, тут давно был бы деловой центр, офисы.
- Да, мне все так и говорили.

- Художник может жить без сомнений?
- …