В издательстве «Русский Гулливер» вышла книжка переводов французской поэзии «Французская поэзия от романтиков до постмодернистов». А. Давыдов, известный прозаик и переводчик (во вступлении к его публикациям в «Строфах века — 2» он назван лучшим переводчиком Аполлинера), собрал свои переводы Макса Жакоба, Верлена, Рембо, Аполлинера и многих других под одной обложкой.

— Александр, не успел я купить вашу книжку, чтобы, так сказать, в одиночестве и с наслаждением почитать Верлена с Рембо и Жакоба с Аполлинером, как г-н Топоров произнес вам целую надгробную речь — мол, коль скоро перевод Верлена существует, «перепереводить» его не обязательно…
— Я тоже прочел эту статью и, признаться, несколько удивился. Во-первых, г-на Топорова многие путают с другим Топоровым, культурологом и блестящим человеком. Тем более у них совпадают начальные буквы имен — правда, тот был Владимир, а не Виктор. Эта путаница давно уже происходит, хотя Владимир Топоров уже умер — года три, по-моему, назад…

Так вот, многие — даже весьма образованные люди — путаются и шепчутся с уважительным недоумением: как, мол, мог Владимир Топоров высказаться столь легкомысленно?

— То, что перепереводить литературу не следует, — это, по-вашему, легкомысленное высказывание?
— По меньшей мере. Пафос по отношению к новому переводу Сэлинджера мне не слишком понятен. То, что существует блестящий — тут не поспоришь — перевод Райт-Ковалевой, ни в коем случае, по-моему, не отменяет других попыток. Ибо, следуя логике Топорова, Любимову не следовало переводить Пруста, коль скоро уже был перевод Франковского…

— А вам не следовало переводить того же Аполлинера, так?
— По этой логике — да. Но почему, собственно? Как мне одна дама, не слишком образованная, но амбициозная, как-то сказала: мол, зачем вы переводите, ведь уже есть переводы — ну, скажем, Рембо?

— И что вы ей ответили?
— Ответил, что потому и есть, что мы, переводчики, переводим французских поэтов.

— Таким образом, вы считаете, что канонического перевода не существует?

— Ну что значит «существует — не существует»? Время меняется, меняется и язык… И потом, нельзя сказать, что какой-то, пусть самый блестящий, перевод конгениален первоисточнику. Что касается стихов, то тем более ни один перевод нельзя считать окончательным. Что касается прозы — я пока не читал перевода Немцова, на которого так набросился г-н Топоров, но, возможно, это не самый на свете плохой перевод?

— Что бы вы могли сказать по поводу Пастернака как переводчика? Многие, признавая его переводческий талант, тем не менее сетуют, что в его интерпретации слишком много отсебятины…
— Да, он был переводчик субъективный и переводил не слово словом, фразу фразой, а как бы гениальность гениальностью. Мне кажется, его «Гамлет» — лучший, хотя и далеко не самый благозвучный.

— Тогда опять-таки, может быть, больше не нужно возвращаться к переводу «Гамлета»?
— Сложный вопрос. С Шекспиром вообще происходит вечная путаница. Тут масса мнений и сомнений, и это предмет особого длинного разговора.

— Вы полагаете, каждый культурный перевод способен обогатить оригинал?
— Абсолютно. Скажем, существует два перевода Бёрджесса, его книги «Заводной апельсин». Так вот, в одном переводе его русские слова заменены нашим англоязычным сленгом (шузы, френды и т.п.), а в другом эти самые русские слова, которые употреблял Бёрджесс, оставлены, как в оригинале, латиницей (malenkaja kisa и т.п). В первом случае, по-моему, получилось лучше: возник образ.

— Как вы расцениваете русский язык в смысле как язык для перевода?
— Я как-то прошел курс изучения русского как иностранного, что позволило мне взглянуть на свой собственный язык несколько со стороны. Я понял, что русский очень хорош для перевода — именно благодаря своей нерегулярности, текучести, пластичности.

Когда, допустим, переводишь французскую прозу, там все эти цепочки: подлежащее, сказуемое, дополнения и т.д., а по-русски как-то так извернешь фразу — и всё передано. Может быть, благодаря этой пластичности языка у нас сохранилась — чуть ли не в единственной стране! — традиция переводить стихи, точно передавая, кроме образов, ритм и рифмовку.

Конечно, английский, французский — великие языки, со своими достоинствами и средствами выражения, но русский, мне кажется, более удобен для перевода.

— Что бы вы могли сказать о своем уникальном опыте — переводе Рильке с русского на русский? (Рильке написал несколько стихотворений на русском языке, почти не зная его. — Авт.).
— Мне давно хотелось это сделать — сразу после того, как я прочел эти стихи Рильке, написанные в качестве эксперимента на языке, которого он почти не знал. Мне показалось, что за ними стоит настоящая поэзия, которую он не мог выразить из-за плохого знания русского.

Я решил провести эксперимент: не пересказать, не переложить, а именно что перевести эти стихи — с точным соблюдением ритма и рифмовки. Что получилось, мне трудно судить, но для меня ценно одобрение Михаила Гаспарова, который написал мне в письме, что даже не предполагал, что такое возможно…

— Ваша книга называется «От романтиков до постмодернистов». Что-то слышится родное…
— Ну да, квалифицированный читатель сразу поймет, что тут перекличка с названием знаменитого сборника «От романтиков до сюрреалистов» блестящего переводчика Бенедикта Лифшица.

— Что бы вы могли сказать насчет такого суждения, что переводчик, дескать, приносит себя в жертву? Несколько лет назад в Петербурге даже был семинар под названием «Перевод как жертвоприношение».
— Да, иные настолько растворяются в переводе, что очень медленно реализуются в собственном творчестве. Взять того же Гелескула, гениального переводчика. Однако никто и никогда не слышал его стихов. Ну по крайней мере я не слышал, хотя, если бы они были, по идее должен был бы…

Казалось бы, такой мощный поэтический талант должен был бы реализоваться, но, видимо, был целиком отдан в жертву переводу. Между тем многие крупные поэты — Мандельштам, Цветаева, Ахматова и Пастернак отчасти — себя экономили, рассматривая перевод не как первостепенное, а как вынужденное занятие.

Беседовал Ян Лазовский