Российские СМИ освещали визит президента Медведева в Латинскую Америку весьма любопытным образом. Вначале транслировалась официального характера информация, выдержанная в духе дружбы и уважения. Однако потом корреспонденты не выдерживали и выдавали в эфир что-нибудь, идущее от сердца: «На улицах Гаваны — всё тот же убогий музей американо-советского автопрома, хо-хо…»

Или же: «Венесуэла перевела свои национальные часы на 30 минут вперед и теперь наивно радуется, что опережает Америку хотя бы по этому сомнительному показателю, хе-хе…»

Саркастический подтекст — непременная составляющая российской публичной речи. О серьезном наши грамотные говорят с непременным юморком, которым они чем дальше, тем хуже маскируют презрение.

А что оно, презрение,
Да в ихнем исполнении?

Категория «презрение» указывает на мышление сословного типа. Сословную иерархию обеспечивали, в том числе акцентируя интеллектуальное превосходство: «Да ты, брат, пожалуй что дурак!» — «Виноват, ваше благородие, дурак-с!»

Конечно, советская власть была не чем иным, как неуклюжей попыткой преобразовать нестерпимый сословный порядок в нечто «передовое». Историческая задача революций 17-го состояла именно в этом, как бы ни замалчивали оную задачу обществоведы и душелюбы советского или постсоветского образца.

Массовое общество по западному типу и жесткая сословность совместимы, но бесперспективны, об этом следует помнить как хулителям Февраля с Октябрем, так и любителям СССР.

Получилось по всем статьям плоховато: например, в своем антикапиталистическом мирке Советский Союз тотчас превратился в «старшего брата», а если по-честному, в барина.

Культурная инерция дает знать о себе и сегодня: на словах помянутые выше телекорреспонденты — сплошь продвинутые «англичаны», но психологически застряли в феодализме. Да если бы только корреспонденты!

На днях страна отмечала 80-летний юбилей замечательного актера Алексея Баталова. По наводке телевизора народ припоминал его звездные роли, но я-то припоминал несколько иное.

В 1991 году, вскоре после пресловутого путча, прибываю в Москву из уездного городка Т., чтобы приступить к обучению в Институте кинематографии.

1 сентября на торжественном заседании, посвященном началу учебного года, руководство вуза доверяет базовое напутствие как раз заведующему актерской кафедрой Баталову. Тот произносит пламенную речь, которая приводит меня как минимум в ужас.

Обаятельнейший Баталов сыпал в сторону советской власти громы, молнии и адский порошок. Он настаивал на том, что недавняя тирания блокировала процесс самовыражения отечественных мастеров искусств, которые лишь теперь получают возможность полноценно творить.

Актер, визитной карточкой которого стал образ пролетария с человеческим лицом («Большая семья», «Дело Румянцева», «Москва слезам не верит»), внезапно повесил на этого будто бы взбесившегося пролетария все грехи советского периода.

«Уже завтра… Да нет, прямо-таки сегодня в стране начнутся подъем культуры с искусством, расцвет нравственности с моралью!»

Я затосковал. Уж поверьте, всё, что случилось со страной впоследствии, увиделось в ясном свете еще тогда, 01.09.91.

Будучи человеком тонким, восприимчивым, но и по-актерски простодушным, Алексей Баталов опубликовал коллективное бессознательное отечественного грамотного слоя.

Стало ясно: они действительно полагают, что всё уже есть, более того, всё всегда было, но под спудом, а теперь клад нужно всего-навсего откопать.

Просто их терроризировали, а не то бы они…

Я уже не был юношей, у меня за спиной осталось одно высшее образование в комплекте с большим куском провинциально-простонародной жизни, я поэтому наверняка знал, что никаких ценностных запасов в стране нет. Есть нефть, есть газ, да. Так оно, к сожалению, и получилось. Этим страна и успокоилась.

С тем, что Советский Союз, мягко говоря, заколебал, соглашался. С тем, что нужно сообща работать на благо родины и в направлении морального роста, соглашался. С тем, что в стране есть универсальное эффективное знание и его носители, — нет.

В недавней передаче Первого канала «Судите сами» бурно обсуждалась тема голодомора. Звучало много вздора, однако весь он сводился к там же и прозвучавшей формуле «нам нужно в полной мере воспринять экзистенциальный опыт голода».

Сановитые и остепененные участники дискуссии полагают, что подобного рода формулы имеют смысл. А еще они любят задаваться вопросом: «Неужели История так ничему нас и не научила?!»

Употребляя словечко «опыт», носители сознания сословного типа на деле имеют в виду «схему». Именно историческая схема считывается мгновенно. И кстати, действительно никого ничему не учит.

Впрочем, за близкий к тексту пересказ схемы неофиту полагаются так называемый зачот и сопутствующие социальные привилегии.

Все эти бесконечные апелляции к «славным» или, напротив, «позорным» страницам отечественной истории по-настоящему достали. Раньше я полагал, что тут больше пропаганды и болтовни для отвода наших глаз от замысловатых и зачастую небесспорных решений финансово-экономического характера. Но теперь-то ясно: знатно говорящие люди искренне полагают, что «учат» и что в конце-то концов «выучат».

(Как остроумно заметил Буратино в одноименном мюзикле Рыбникова — Кима, «поучайте лучше ваших паучат».)

Однако подлинное понимание, понимание Другого как «вчувствование», возможно только на основе аналогии с временным потоком своего собственного опыта. Коротко говоря, не всякого рода опыт можно передать. Попытку же транслировать заведомо непередаваемые вещи следует считать изуверским ритуалом нашего грамотного сословия, вечно переоценивающего значение письменного слова.

Сначала советская власть пугала детей застоя страшными обстоятельствами смерти Зои Космодемьянской, Олега Кошевого и генерала Карбышева. Потом перестроечные витии стращали ошалевший народ гибелью Бухарина, Бабеля и Даниила Хармса. Теперь пришла очередь Николая II, Колчака и миллионов безымянных крестьян. Посыл всегда один и тот же: трепещите, кайтесь, умирайте со страха. А больше ничего.

Ошибочно считать нескончаемую истерию подобного рода делом богоугодным. Пафос Священного писания прямо противоположный: «Не бойся!»

Помню, как в детстве пытался представить себя на месте сгоревшего в паровозной топке Сергея Лазо: подносил к ладони декоративную свечку, сначала терпел, потом орал, плакал, выслушивал увещевания врачей и родителей в ближайшем травмопункте.

Сергею Лазо — сочувствую. Больше ничего.

После того как в прошлой колонке «Война образов» я легкомысленно объявил гениальным роман Стивена Кинга «Pet Sematary», мне предъявила претензии тройка читающих меня грамотных знакомых.

Пришлось уточнять, что Стивен Кинг дает мне несравненно больше, нежели, допустим, сильно уважаемый, но бесконечно далекий Федор Достоевский, которым, как универсальной отмычкой, орудуют сегодня на телеэкране сотни спекулянтов, — прислушайтесь и ужаснитесь!

(Должен ли я — свободный человек в свободной стране — извиняться и комплексовать по поводу того, что изредка перечитываю не Ф. Достоевского, но С. Кинга?)

Чтобы показать, насколько хорош и актуален упомянутый текст американца, указал приятелям всего лишь на одну предельно значимую мыслеформу из пяти-шести, скрепляющих страницы «Pet Sematary». Кстати, вероятнее всего, именно она и спровоцировала эту колонку.

Мыслеформа лежит еще и в основе примечательной картины Тарковского «Сталкер», сделанной по сценарию братьев Стругацких. Итак, как развивают тему «Долгая дорога в Зону» американцы и как наши? Многое прояснится.

Роман Кинга начинается с указания на то, что Джуд Крэндалл, с которым Луис Крид познакомился в зрелые годы и которого называл лишь другом, по сути стал его отцом. Это важно, и это ключ, один из ключей.

Джуд — своего рода сталкер, проводник. Он передает главному герою, Луису, некий базовый опыт.

Как это сделано, как решено? Луис должен ножками протопать вслед за Джудом по тайным тропам, ведущим на сложноорганизованное, на многоступенчатое, на рассредоточенное в пространстве «Клатбисче любимцив», только так!

Длительным путешествием актуализируется внутреннее время Луиса.

Чем опыт отличается от схемы, поясняет история с инициацией самого Джуда. Его биологический отец знал, что «клатбисче» есть, однако сыну не показал. «Почему?» — интересуется Луис. Да потому, что «узнать» и «поиметь опыт» — разные моменты.

Опыт, напоминаю, — это когда ножками и долго.

Так случилось, отца Джуда Крэндалла никто на «клатбисче» не водил, поэтому у него нет опыта подобного рода. Но, значит, ему нечем поделиться с биологическим сыном. Поэтому Джуду приходится идти на «клатбисче» вместе с неким знатоком, которого в свое время провел по запутанной тропе кто-то еще...

Опыт в сюжете Кинга страшный, негативный, безблагодатный. Однако структура категории «опыт» не становится от того менее наглядной.

В отчетном произведении американца, впрочем, как и в других его романах, прикладной социологии и «философии для идиотов» гораздо больше, чем пресловутой «мистики».

Любопытно, что в отечественном «Сталкере» делается упор на уникальность проводника: он такой один. Обречен на свой путь, на свое тайное знание; учеников и последователей не может быть в принципе. Сталкеру Сталкерово, Дикообразу Дикообразово.

Если абстрагироваться, получаем следующий расклад: опыт не передается, все остаются в своих нишах, на своих местах.

Манифестация сословного порядка налицо! Талантливые писатели и великий режиссер дали беспримерно точную картину нашего трудно реформируемого социума.

…Стоило мне в кругу родственников и друзей открыть рот, высказав легкое неудовольствие в адрес актера-юбиляра, на меня ощерились: «80 лет, а как выглядит, как себя несет, как одевается!»

Пытаюсь возражать: «Выглядит породисто, хоть сейчас в усадебку, но разве это было обещано в 91-м, разве это?!»

Вру, на самом-то деле беру свое неудовольствие назад, возражать даже и не пытаюсь. Всех люблю. Кажется, все довольно хорошо устроились! Советское кино в чести. Куба и Венесуэла — потихоньку презираемые друзья. Федор Достоевский написал теорию относительности и расшифровал геном человека. Про нежную любовь к Стивену Кингу и Кайли Миноуг обязуюсь больше не распространяться.

Ваше благородие, виноват!