Ровно 20 лет назад, 7 декабря 1988 года, на уроке химии я увидела небо: оно возникло в том месте, где внезапно вырвало из стены оконный переплет. Одновременно задребезжали в шкафу склянки и приборы, а где-то не то в животе, не то в голове возникло совершенно особое странное чувство — такое, какое бывает при слабых сейсмических толчках или когда при высокой температуре вдруг резко встанешь с кровати. В ту же секунду истерически заверещал звонок, и все, кто был в классе, повалили к выходу. Разумеется, мы в своей 83-й школе Заводского района города Тбилиси не могли знать, что в этот самый момент с лица земли исчез армянский город Спитак.

Великое армянское землетрясение, унесшее жизни 90 тыс. человек, стало не просто трагедией, не просто одной из самых страшных природных катастроф второй половины ХХ века, но и по-настоящему поворотным пунктом в позднесоветской истории — одновременно кульминацией и финалом перестройки, гласности и социализма с человеческим лицом.

И дело не только в том, что это было первое бедствие, информацию о котором передавали по телевидению в режиме едва ли не реального времени. И не в том, что уже через три дня в Спитак прибыли Горбачев и тогдашний премьер Николай Рыжков (их белые, с трясущимися подбородками лица любой желающий мог наблюдать в программе «Время»), — по тем временам поступок неслыханно либеральный и мужественный. И даже не в том, что землетрясение, уничтожившее Спитак, Ленинакан и Степанакерт, стало первым в послевоенной отечественной истории случаем подлинной, не инспирированной сверху человеческой солидарности и взаимопомощи — для жертв катастрофы собирали деньги, вещи, продукты…

Всё это, безусловно, было безумно важно — тогда. А вот при взгляде из сегодняшнего дня куда более существенными кажутся другие вещи. Например, то обстоятельство, что именно последствия армянской трагедии 1988 года стали первым стихийным и наиболее ярким проявлением тренда, который много лет спустя канадская антиглобалистка Наоми Кляйн назовет «капитализмом катастроф».

Уже через пару недель после землетрясения на рынке неподалеку от моего дома начали появляться удивительные, нездешней красоты вещи — пледы, термосы, спальные мешки, фонарики, палатки, теплая одежда… Рядом торговали консервами, невиданным по тем временам сублимированным мясом, соками в пластиковых пакетах, сухим молоком, шоколадными плитками… Продавцы не вдавались в подробности происхождения своего товара, но даже ребенку было понятно: они продают зарубежную гуманитарную помощь, присланную пострадавшим от армянской катастрофы, но так и не дошедшую до адресатов.

Многим это казалось аморальным. Кто-то призывал ничего не покупать у спекулянтов, наживающихся на чужом несчастье. Но куда большее число людей — кто-то смущаясь, а кто-то открыто радуясь удачной покупке — потащили домой с рынка «гуманитарные» термосы и спальники. И те, кто помнит вещную бедность советской эпохи, едва ли смогут их осудить: перспектива стать обладателем невероятной, явившейся словно бы из другого мира вещи не просто привлекала — она завораживала. Однако вместе с теми, кем двигала невинная, в общем-то, тяга к прекрасным материальным объектам, из каких-то неведомых углов моментально явились те, кто был готов на практике реализовать известную американскую идиому it's not a problem, it's an opportunity («это не проблема, это возможность»). Они словно бы изначально сидели в низком старте, ждали чего-то подобного и были готовы извлечь прибыль буквально из воздуха — ледяного декабрьского воздуха, наполненного гарью, трупным смрадом, цементной пылью и запахом страдания.

Рассуждать о том, насколько безнравственной была тотальная торговля гуманитарной помощью в непосредственной близости от людей, умиравших от голода, холода и отсутствия нормальной воды, — занятие достаточно бесперспективное. Гораздо важнее признать, что так бывает всегда. Упоминавшаяся уже Наоми Кляйн в своей сенсационной книге «Доктрина шока: расцвет капитализма катастроф» подробно описывает множество аналогичных ситуаций. Так, например, в разрушенном ураганом Нью-Орлеане катастрофа стала началом глобальной и стремительной реформы образования — государственные школы в течение полугода были почти полностью заменены частными. А на пострадавшей от цунами Шри-Ланке на месте уничтоженных стихией рыбацких поселков как грибы после дождя из земли полезли пятизвездочные отели (где после этого должны были жить и чем зарабатывать на жизнь рыбаки, лишившиеся не только дома, но даже места, где его можно было бы построить заново, мало кого беспокоило). К тому же типу исторических катастроф относит Наоми Кляйн и российскую «шоковую терапию» в первой половине 90-х годов, создавшую прослойку олигархов и способствовавшую драматическому расслоению общества.

Сама Кляйн убеждена, что подобная практика, которую она именует «капитализмом катастроф», является следствием злокозненной и осмысленной политики крупных держав, стремящихся использовать любую кризисную ситуацию для обогащения отдельных лиц и компаний. Подобно стервятникам, налетают эти последователи Чикагской экономической школы на имущество и права уцелевших жертв бедствия, чтобы, пользуясь их растерянностью, переломить ситуацию в свою пользу и извлечь из произошедшего выгоду. Однако история с гуманитарной помощью в Армении показывает: взрыв кипучей деловой активности после любой катастрофы (социальной, политической или природной) с обязательным нарушением прав пострадавших — не столько результат чьих-то направленных усилий, сколько непреложный закон бытия. Любое несчастье, нравится нам это или нет, открывает окно возможностей, которым в первую очередь норовят воспользоваться — ну да, стервятники.

И в этом-то и состоит главный урок армянского землетрясения, который нам всем необходимо помнить сегодня. В 1988 году в Армении лихорадочное извлечение прибыли из чужого несчастья произошло впервые на памяти живших тогда поколений — люди, ставшие жертвой катастрофы, не слышали ни о нобелевском лауреате Милтоне Фридмане, ни о капитализме катастроф, а главное, у них не было опыта последующих двух десятилетий, который есть у нас. Это значит, что они были совершенно беззащитны перед агрессией хищников, спешащих воспользоваться их несчастьем. Мы по сравнению с ними находимся в выигрышном положении. Мы знаем, что так бывает. Именно поэтому, слыша сегодня об «окне возможностей», которые открывает нынешний кризис, нам нужно трезво отдавать себе отчет в том, что это значит. И быть наготове.